Николай Гарин-Михайловский - Том 2. Студенты. Инженеры

Когда она кончила, Карташев сказал:

— Ах, как хорошо вы поете; наверно, вы и играете отлично, — это сразу чувствуется. И знаете, пенье бывает — помимо того, хорошее ли оно или нет, — умное или глупое. У вас умное, очень выразительное. Ничего лучше нет на свете пенья, музыки…

— Природы… — лукаво подсказала Елизавета Андреевна.

— А разве это не проявленье все той же природы? Все один и тот же общий, гармоничный аккорд одного и того же оркестра, где природа, музыка, красота — под общей дирижерской палочкой.

— А кто дирижер?

— Кто? Молодость.

— А когда молодость пройдет?

— Впрочем, нет, не молодость. Чувство красоты, любви к музыке, к природе остаются вечно в человеке. Напротив, молодость мешает созерцательному настроению. Она отвлекает, она, как буря на море, постоянно волнует поверхность, закрывает даль тучами и не дает возможности отдаваться полностью наслаждению сознания, что живешь и чувствуешь. Я буду очень счастлив, когда эта молодость со всей ее ненасытимостью оставит меня.

Елизавета Андреевна улыбалась, и теперь Карташев сравнивал ее с той единственной звездочкой, которая появилась на горизонте и робко, нежно и нерешительно искрилась там.

Он вспомнил вдруг Аделаиду Борисовну и горячо сказал:

— И вы знаете, в молодости человек при всем желанье не может быть честным.

— Напротив, я думаю, только в молодости, пока земное не коснулось еще, и может быть и честен и идеален человек. Никто же сразу не берет взяток…

— Я не об этом, это уж полная гадость, о которой и говорить не стоит. Нет, а вот возьмите так: вы кого-нибудь любите — хотите его любить всю жизнь, и вдруг чувствуете, что вам и другой уже начинает нравиться…

— Значит, не очень любите.

— Не знаю, на своем веку я очень любил, а никогда застрахован не был.

— Может быть, еще полюбите и застрахуетесь. Не большой еще ведь век ваш.

— Больше вашего, во всяком случае.

— Тот большой век, кому меньше жить осталось, — ответила грустно, загадочно смотря вдаль, Елизавета Андреевна.

— А кто это знает? — спросил Карташев.

— Знаю, — кивнула головой Елизавета Андреевна и, встав, сказала: — Сыро, пойдем домой.

Становилось действительно сыро. Свет оставался только еще там, над рекой, какой-то призрачный, словно из открытого окна другого мира, и вместе с этим светом вставал призрачный туман и поднимался все выше и выше.

Под нависшими деревьями сада было уже совсем темно, и казалось, и сад расплывался и уходил в эту темную туманную даль. Только около самого дома светлые пятна из окон падали на клумбы, и ярче вырисовывались в них розовые кусты центифолий.

На террасе уже стоял накрытый стол, такой же белоснежный и яркий. Карташеву опять хотелось есть.

Елизавета Андреевна прошла к тут же стоявшему роялю и стала наигрывать сначала одной рукой, а затем и двумя.

Вошла старшая сестра и сказала:

— Лиза, надень накидку.

— Мне не холодно.

— Опять будет лихорадка. Играй, я принесу тебе.

Сестра пришла и накинула ей на плечи черную кружевную накидку. Накидка эта очень шла к Елизавете Андреевне, и Карташев смотрел на нее и ломал голову, где в Эрмитаже, между старинными картинами, видел он такой бюст, такую античную головку герцогини или маркизы, а может быть, и королевы.

— Что вы, как жук, приколотый булавкой, сидите? — спросила его старшая сестра.

Младшая тоже посмотрела на Карташева и, бросив играть, рассмеялась нежным серебристым смехом.

Карташев тоже рассмеялся.

— Знаете, ваша сестра какая-то маленькая волшебница…

— Ну, вы, однако, поосторожнее, потому что, если это услышит ее жених…

Карташев почувствовал что-то неприятное, как резнувшая вдруг ухо фальшивая нота, но быстро ответил:

— Жених только счастлив может быть, что у него такая невеста, и не во власти всех женихов мира отнять у вашей сестры ее свойство…

— Не слушай его, Лиза, потому что мне Ваня говорил, что он и сам уже заинтересован одной барышней.

— Если это так, то тем сильнее я только чувствую все прекрасное.

Старшая сестра только головой покачала.

— Ну, ну, хорошо язык ваш подвешен, и беда тем, кто на тот колокольный звон ваш попадется.

Пришли Петров, оба брата Сикорских и сели ужинать.

— Ну, надо водки выпить, — сказал Петров и налил себе объемистую рюмку. — Вам наливать? — обратился он к Карташеву.

— Я не знаю, — ответил Карташев.

— Попробуйте, — сказал Петров и налил Карташеву такую же рюмку.

Но в то же время Марья Андреевна протянула руку, взяла рюмку Карташева и, подойдя к краю террасы, выплеснула ее.

— Нечего развращать людей, — сказала она.

— Ого, значит, и вас уже посадили на цепочку, но все-таки зачем же добро выливать? не он — другой кто-нибудь выпил.

Подали ароматные на поджаренном луке бризольки, свежепросоленные огурцы; Карташев съел и два раза накладывал себе еще.

— Валяйте, валяйте, — говорил ему Петров, — этим лучше, чем чем-нибудь другим, вы заслужите ее милость. Смотрите, смотрите, какими любовными глазами она смотрит на вас.

— Я очень люблю, чтобы у меня ели хорошо, — ответила ласково Марья Андреевна и еще ласковее спросила Карташева: — Не хотите ли еще?

— Кажется, довольно, — неудачно проглатывая последний кусок с третьей тарелки, ответил Карташев, смотря на Марью Андреевну.

— Маленький, — кивнула она ему головой, слегка подняв при этом по привычке правое плечо.

И так как Карташев нерешительно молчал, то она сама положила ему еще один увесистый кусок и щедро полила его прозрачным сверху, с темным осадком внизу соусом.

Карташев съел и этот кусок, и оставшийся соус, обмакивая в него, как бывало в детстве, хлеб.

— Ну, кажется, я сыт теперь, — сказал он.

— Подождите: еще вареники со сметаной и маслом, а потом молодая пшенка, — говорила Марья Андреевна.

— Ой-ой-ой!

— Ну, а потом уж пустяки самые останутся: молочная каша, пироги с вишнями в сметане, мороженое, черешни, кофе, чай…

Каждое блюдо Карташев должен был есть, и на вопрос: «Разве вы его не любите?» — отвечал:

— Самое мое любимое, — и когда все смеялись, он говорил: — Ей-богу, любимое!

— Не удивительно, потому что вы сами же южанин, — поддерживала его Марья Андреевна.

— И южанин, и так вкусно все, что я в конце концов лопну.

— Ну, — сказал ему Петр Матвеевич, — теперь она и спать вас оставит у себя.

— В доме негде, а вот, если не боитесь в беседке над обрывом, — предложила Марья Андреевна.

— Я с наслаждением, — ответил Карташев.

— Он на все согласен, — рассмеялась, махнув рукой, Марья Андреевна.

Общее настроение за столом портил только старший Сикорский. Он сидел мрачный и молчаливый.

Старшая сестра нехотя спросила его:

— Ты это что сегодня, Леня?