Николай Гарин-Михайловский - Том 4. Очерки и рассказы 1895-1906

Мы говорили друг другу:

— Не будем ни о чем из прошлого говорить, не будем ничего вспоминать, завтра мы навсегда расстанемся, но этот день, два — они наши!!

И теперь эти дни — звезды на моем небе, и чем темнее на небе, тем ярче светят звезды; эти звезды светят мне — это я говорю, и ничья, ничья рука не сорвет их оттуда…

Черноцкий помолчал и лениво продолжал:

— В Ярославле мы провели наш последний день. Ездили в монастырь. Помните вы эти длинные желтые коридоры монастырей, с звонким эхо шагов, маленькие церкви, в которых когда-то молились другие люди и, кажется, сохранился в этих церквах еще и теперь тот воздух, которым дышали те люди… образ тех людей здесь вместе с ней смущал меня, но она, стоя на коленях, горячо молилась. Ее нежные прекрасные волосы выбились и волной падали ей на плечи: красивая, стройная, страстная… Лицо возбужденное, полное жизни, огня…

Я, пьяный порывом к ней в эту минуту, смотрел на нее. Она встала, встретила мой взгляд, и глаза ее тоже сверкнули…

Бедный молодой монах нас проводил; может быть, мы внесли разлад в его молодую, уже начавшую остывать душу.

Мы вышли, и он долго смотрел нам вслед.

И я заметил, что монах, может быть, завидует нам.

Она, садясь в экипаж, с улыбкой счастья посмотрела на монаха и спросила лукаво:

— А разве есть чему завидовать?

И затем, голосом искренним, полным радости жизни, порывисто воскликнула:

— Боже мой! Мне никогда не снилось такое счастье! Пусть остальная вся жизнь будет одним горем для меня — за эти два дня, клянусь, я буду без ропота нести свой крест…

Она сдержала свою клятву. Мы подъехали к городу, она сказала:

— Милый, подари мне еще один вечер… Завтра утром тоже идут поезда в Москву.

И мы провели еще один вечер в большой старинной комнате, у большого камина. Было тепло, весело пылал камин. Я что-то напевал ей. Она так и уснула у меня на груди…

Он вздохнул и сказал:

— Все это описано и воспето уже в «Кармен». Чудный гимн свободной любви… не любви даже, а порыва… Хорошая вещь порыв! А может быть, и скотство? А? Во всяком случае не в минуту порыва — скотство, иначе кто желал бы чувствовать себя скотом?

Он бросил это вскользь самому себе, наивно, по-детски, и продолжал:

— На другой день утром мы вместе и до Москвы доехали, рискуя, до самой Москвы с ней в отдельном купэ.

Мало того, она проводила меня на Николаевский вокзал, и мы с ней на прощанье целовались, как самые настоящие муж и жена… Она крестила меня, а я с тем чувством, с каким целуют руку у жены, целовал ее. Мы были, вероятно, красивая пара, и мне пришла мысль о потомстве.

— Я хотел бы, чтоб у нас были дети… — шепнул я ей.

— Бог с тобой, что ты говоришь? — быстро ответила она, вспыхнув.

Я наклонился к ней и нежно, упрямо повторил:

— Я был бы очень рад…

— Останься!

И я остался еще на день. На другой день я уехал, и она опять провожала меня. Нас, конечно, могли увидать, узнать, но в этом была своя прелесть, и случись в это время жена, кто знает, чем бы еще все это кончилось…

Последний звонок… Она быстро, судорожно целует и дрожит.

— Слушай, дорогой… Ты любишь свою жену, и боже сохрани разбивать ваше счастье… Но если, если еще один день вырвется у тебя свободный… один только… Ты помнишь адрес?

Она повторяла, я слушал с твердым решением никогда больше с ней не встречаться: боялся не на шутку привязаться.

Вагон уже тронулся, а она все крестила меня… Может быть, это было немного слишком. Она уже опять отрывалась, уже делалась чужой для меня, какой-то картинкой, которой я, уже как посторонний, в последние мгновения любовался, как любуются исчезающим пейзажем, закатом… Другой не замедлит занять мое место… Я только теперь заметил, что совсем не расспрашивал ее о ее прежней жизни, откуда она, кто она? Бог с ней, не все ли равно? Впрочем, это равнодушие было больше кажущимся. Когда потом, войдя в вагон, я почувствовал, что я один и ее уже нет, мне стало скучно. Когда, задумчивый, я смотрел в окно, любуясь нежным весенним закатом, я почувствовал, что далеко не все равно: она или закат. Мысль о ней заполнила этот закат, и закат без нее пустотой и тоской сжимал мое сердце.

На другой день я приехал в Петербург. Дела чиновника, дела семьянина, родственника, старого знакомого и вся связанная со всем этим житейская суета, с нарисованной деловитостью, с нарисованной радостью, с нарисованной вовсе не той жизнью, которой, в сущности, каждый из нас живет или хотел бы жить. И легче всего при таких условиях живется за картами или в отдельных кабинетах. Начистоту, но две недели такой жизни, и опять сыт по горло, и даже провинциального служащего нет-нет да и потянет назад… И все две недели что-то точно вдруг встрепенется радостно в груди: да, да, там в Москве — она… и страшно с другой стороны… нет, лучше уж перебить впечатление — к Альфонсине ездил… но, кончив дела, приехав в Москву, прямо к ней поехал.

Я приехал неожиданно. Она сидела за столом и сосредоточенно перебирала карты: вероятно, гадала или пасьянс раскладывала. Я потом узнал, откуда эта наклонность у нее: у уток яйца щупать, богу молиться, пасьянс раскладывать: она была из домовитой купеческой семьи… и надо было видеть ее радость при моем появлении. Она всплеснула руками, вскрикнула: «милый», и стремительно бросилась из-за стола ко мне. Волосы ее разлетелись, она целовала меня, смотрела в глаза и опять целовала… Конечно, так нельзя обманывать… И если она любила, то и я любил… на день, на два — не больше… Куда же больше? Там жена, дети… Я тут же высказал ей свое мнение.

— Боже мой, да, конечно… но два дня, два… ты уже сказал — мои? Целых два дня! И даже три…

Мы ездили по садам, обедали, ужинали, завтракали, всегда выбирая что-нибудь особенное, оригинальное… И всегда она говорила огорченно:

— Милый, это дорого…

Я смеялся и делал нарочно все особенно дорого. Я накупал ей разных духов, разных мелочей дамского туалета, и она постоянно, когда я привозил, говорила:

— Ну, зачем это?

Но это так говорилось мило, такая радость вслед за этим сверкала в ее глазах, что я еще привозил. Вечера мы проводили за городом, слушали оперетку, цыган.

Я возвратился домой. Сперва щемило, а потом прошло, совсем даже прошло.

Как-то в суде является ко мне швейцар гостиницы и с таинственной физиономией докладывает, что какая-то дама просит меня пожаловать. Как-никак, лицо я в губерний не последнее, — кто, какая дама может меня, отца семейства, так бесцеремонно требовать? Еду. Она!

Вероятно, я был достаточно огорчен, потому что она растерянно и испуганно, увлекая меня в свой номер, твердила:

— Милый, прости, прости… не могла… на один час… прости… прости…

Она дрожала, как в лихорадке. Как ни жаль было, но благоразумие требовало того, чтоб осадить ее.