Николай Гарин-Михайловский - Том 4. Очерки и рассказы 1895-1906

Хозяйка — полька, какая-то не то озабоченная, не то растерянная, толкает старика и говорит:

— Ну, чего там пристал еще к пану?

— Пани?! — кричит солдат и ежом становится перед ней в позицию.

Пани равнодушно, не обращая внимания, автоматично проходит мимо. Муж ее, такой же растерянный, блондин, длинный, с громадными кистями рук, тоже как-то мотался, ничего не соображая. Солдат опять подсел к приятелю, тот мычит, ест хлеб и по временам самым плутоватым образом усмехается. Солдат энергично шепчет ему что-то, но он только скептически благодушно мотает головой.

— А я тебе кажу.

— Ну? — таинственно в блаженном восторге сверкает своими глазами увалень.

— Только б моя воля, — угрюмо настойчиво шепчет солдат. — О!

Лукавые, веселые, осмысленные глаза увальня, удовлетворенная физиономия. Что Диоген и Сократ перед этим косноязычным и сухоруким философом-хохлом? Узнав, что я инженер, солдат обратился ко мне с следующей просьбой.

— От чего, пан: може ты и пан, може и… ось чего: уж когда ты тут, по покажи мне план… покажи мне, куда девалась моя десятина… Стой, в плану все как есть прописано… прямо у столба Андрей Остарчук… О! я план добре знаю… О! и давай его сюда… и ходыли до писаря, нехай сбирае, собачий сын, громаду!

Объяснял я, объяснял, что у меня ничего подобного нет; слушал, слушал солдат и говорит:

— Слухай, пан! Ты може думаешь, что я сутяга? Вот тебе крест, що только правды ищу…

Косноязычный не на шутку испугался за приятеля. Ковыляя, он решительно подошел к нему, дернул его за рукав и, когда тот обернулся на него, энергично махнул рукой и сделал соответствующую рожу: дескать — «брось, дурак».

— Ну, ось що, — быстро поворачивается ко мне солдат, — только покажи, вот тебе святой крест, что и словом не обмолвлюсь.

— Да нет же у меня.

— Нет? — с горечью переспросил он и опускает голову.

Через мгновение он торжествующе поворачивается к приятелю:

— Бачишь?!

Тот только кивает головой.

— Бачишь?! Загнув ему сразу таку закорюку, що як рак на мелю выполз.

Косноязычный только с наслаждением сверкает своими белками. Солдат садится рядом с ним и по временам, точно просыпаясь, спрашивает:

— Загнув?

Я дал двадцать копеек солдату, дал косноязычному двадцать. Приятели остались очень довольны, и солдат с убеждением проговорил:

— Ото пан! Бог ему даст панство над панами.

Но косноязычный, боясь за приятеля, только махнул ему рукой. Презренный металл внес дружбу в наши отношения, даже содержатели корчмы, муж и жена, оживились. Вынесли стол мне на улицу, и тут под окном, на большой дороге, в тени я сижу, пью чай и наблюдаю.

Слышу голос солдата; он кричит своему приятелю, что «тый пан от самого бога пришов». Философ корчит ему, вероятно, при этом соответствующую физиономию.

Подошло несколько хохлов, рабочих с фабрики. Это уже не шик крестьянина хохла. Завязался между ними разговор, зашла речь о том, как разжился содержатель фабрики и сколько именно нажил, и хохлы не по обычаю горячатся и очень точно подсчитывают доходы арендатора. Зависть, неудовлетворение, огорчение на всех лицах.

Только из окна несутся счастливые возгласы приятелей: солдата и косноязычного.

Выскочил какой-то хохол из задних дверей корчмы, споткнулся и, упав, так и остался на улице. Поднял было голову, затянул что-то жалобное, но потребность покоя взяла верх. Я слышу уже его храп. Идут прохожие крестьяне, каждый смотрит и обязательно проговорит: «Спит себе».

Подошла женщина с ребенком и заговорила на польском языке какую-то ерунду. Глаза черные, смотрят строго куда-то в вечность, золотистые волосы и следы редкой красоты. Это безумная, кто-то сделал ее матерью, и носит она своего несчастного ребенка.

— Из Польши привез ее сюда муж, сам умер, а она ходит, — меланхолично объясняет мне хозяйка.

Безумная что-то говорила, слышны слова: «али так можно», «каждый хлопец шкоду робит», «пан бог видит».

Я дал ей денег, она взяла, кивнула головой и грустно проговорила:

— Пан добры… мало добрых… много шкоды… каждый шкоду робит… али так можно… пан бог видит…

Прелестные выразительные глаза, убитая мысль в них, бездна мрака и тоски. Этот маленький ребенок, прелестный и тихий, — внимательно смотрит и приник к груди матери….

На противоположной стороне от меня стоит какая-то старая баба: облокотилась и смотрит на корчму, как голодная собака смотрит — не бросят ли чего.

— Что она? — спрашиваю я.

— Мужа караулит, — солдата того старого: буйный во хмелю, вот она и стережет.

— А подойти не смеет?

— Забьет, даром что полтора вершка весь.

В это время показался в дверях солдат.

— Вишь, напился, — проговорил он, важно подходя к спавшему на дороге хохлу. — Э-ге-ге! Вот так назюзюкался!

Солдат, подойдя, стоял, покачиваясь, над спавшим и говорил:

— Ты как же, голубчик, напився? Кто же теперь за тебя отвечать будет? А?! Исправник будет ехать, подумает, что это за свинья лежит?! А?! — Солдат заговорил по-русски: — Ах, ты, мерзавец?! Как же ты смеешь! Палок!! Бей!! Раз… раз!

И солдат изо всей силы стал отсчитывать рукой удары по спине пьяному. Эта цвель времен вдохновилась и вошла так в роль, что ему позавидовал бы любой отец командир.

Старый пьяный хохол подумал, вероятно, что возвратилось доброе старое время. С хохлацкой покорностью, — возвратилось, так возвратилось, — он, вспомнив вдруг нужное в таких случаях слово, завопил беспомощно:

— Помилосердствуйте!

Но солдат еще более вошел в роль и, учащая удары, гремел на всю дорогу:

— Вставать, меррзавец!!

Кричал он и бил до тех пор, пока длинная фигура хохла не встала на свои пьяные ноги, и я с удивлением узнал в ней своего проводника, уже успевшего напиться.

Старый солдат услужливо помогал ему, удовлетворенно, добродушно повторяя, пока тот вставал:

— Встает, скотина.

Хохол, встав, качаясь, начал было всматриваться в того, кто ему приказывал. Но психология отца командира старому солдату была, очевидно, знакома до тонкости: жертве не надо дать время опомниться. И потому, приняв опять решительный вид, солдат повелительно крикнул:

— Ну, марш, мерзавец, марш! Ну?! Палок!!

Хохол, только что принявшийся было что-то соображать, только махнул рукой и, заплетаясь, пошел прочь.

А солдат кричал вдогонку:

— Марш, марш!!

И хохол, низко опустив голову, маршировал дальше.

С ним маршировала вся его глубокая философия о народах, весь его инженерный гений, а плесень времен молодецки, когда хохол останавливался в раздумье, не довольно ли ему маршировать, встрепанно выкрикивал ему вдогонку:

— Пшел! пшел!! — И изредка, как треск бича: — Палок!!

Я возвращаюсь на ночлег.

Солнце село, и запад весь залит прозрачным красным заревом. Редкие сосны на далеком горизонте замерли в нем очарованные, неподвижные, в нежном узоре волшебной фантазии. А там вверху, в зеленовато-золотистом небе, повис тонким следом прозрачно бледного серебра молодой месяц. Что за чудный вид, и будит он что-то былое, и так отчетливо звенит в ушах какой-то мотив, — звенит там, в потухающем небе, в далеких соснах…