Влас Дорошевич - Безвременье

Переплыть-то переплыву, да паспорт как же? Отрывной листочек?

И отрывной листочек — беда не велика. Оторву и съем. Вот и всё. Штемпель, штемпель о возвращении, вот что!

Штемпель надо будет подделать. Сделаю фальшивую казённую печать и приложу…

Господи! Что мне за мысли приходят! Мысли какие! Ведь этак, действительно, и до Сибири недалеко.

17-е августа.

Русский за сосиски 50 пфеннигов уплатил и уехал. А я сижу.

Хожу, на поезда смотрю, которые на милую родину идут. Кланяйтесь от меня отчизне.

Никогда я её не увижу! Никогда! Эмигрирую теперь в Америку! Сделаюсь изменником. Превращусь в кули. Имя даже переменю. Прощай, моя пенсия!

Стою и плачу. А поезда-то мимо, мимо, а из окон-то книги, книги, да мне все в морду, в морду.

Поднял одну:

«Амур. Полное собрание русских порнографических стихотворений».

«Эротические поэмы Пушкина».

Ведь вот что люди за границей читают. А я-то? Э-эх!

За голову даже схватился и клок волос вырвал. Драть меня, старого дурака, некому.

«Воскресение!» А?

Положим, при мне ничего нет. Но завёл я с самого малолетства прескверное обыкновение во сне разговаривать.

Драли мало, — оттого.

Наяву-то я — как следует, но во сне бываю нескромен. Всё, что на уме, и говорю.

Жена-покойница не раз меня туфлей будила:

— Мерзавец, — говорит, — ты после таких рассуждений и больше ничего!

Вдруг как я во сне-то, да страницу-то из «Воскресения», да самую что ни на есть, — и бухну! А?

Выучить нешто наизусть неприличное стихотворение? Выучил.

Да ведь хорошо, если я его во сне прочту. А если я из «Воскресения».

— А-а! — соседи скажут.

Нет, не быть мне в отечестве! Никогда!

Вержболово, 18-го августа.

Как это случилось? Не знаю. Ума не приложу.

Сам не свой был.

В глазах помутилось, в голове отчаяние, во рту вдруг вкус щей.

Как на поезд сел, как переехал, как паспорт отдал, как вещи осматривали, — ничего не помню.

Помню только, что сосед меня за руку схватил:

— Что вы?! — говорит. — Что вы?! При публике-то ? Ведь здесь дамы?!

— А что? — говорю.

— Такие, — говорит, — стихи только в мужской компании читать и то затворившись. А вы во всё горло и при дамах.

Туман, всё туман.

И вдруг из этого тумана голос:

— Действительный статский советник Пупков.

Рученьки, ноженьки отнялись.

— Здесь! — бормочу. — Честь имею явиться…

— Ваш паспорт, ваше превосходительство, готов.

Ничего?

Да нет! Знаю я! Это нарочно! Это для конца берегут. Перед третьим звонком. Чтоб ошеломить.

Это система! Знаю систему! Сам на службе был!

Обыватель с властью редко в прикосновение приходит, — так надо его при прикосновении-то ошеломить, чтоб чувствовал.

В пробирную палатку, бывало, дамочка придёт. Фигли — мигли. Браслетик. Вертится.

Выходишь. И так любезно:

— Ваш, — спрашиваешь, — браслетик, сударыня?

— Ах, мой!

— С двумя сапфирчиками?

— Ах, — говорит, — с двумя сапфирчиками.

— И в середине брильянтик?

— Ах, и в середине брильянтик.

Тут и хватишь! Тон — лёд, взгляд — камень:

— Оная вещь вам возвращена не будет, ибо подлежит слому, на основании пункта такого-то, как заключающая в себе низкопробное золото. Браслет будет выдан вам в сломанном виде.

Чувствуй мою «любезность»! Будешь знать. как перед начальством тер-ле-те-те выстраивать.

Это система! Перед третьим звонком-то — и р-раз!

Решил напролом идти. Откуда уж и отчаянность взялась, — не знаю.

— Виноват, — говорю, — ещё один вопрос. Скажите, тут телеграммы для «генерала Пупкова» не было?

Оглянули меня так невнимательно и отвечали почти небрежно:

— Это уж вам на телеграфе справиться надо. Мы телеграмм пассажирам не передаём!

Значит, ничего! Да неужто?

И третий звонок пробил, — а всё-таки мне ничего.

Станция Луга.

Заснул, — было в купе четверо, и все до Петербурга. А проснулся, — всего двое: я да ещё какой-то.

— А где ж, — говорю, — остальные наши соседи?

— Какие там, — говорит, — соседи! Ночью великое переселение народов было. Не только из отделения, изо всего вагона, не то что дамы, мужчины все ушли. Уж очень вы, ваше превосходительство, во сне-то…

Обомлел весь. Дрожу. Неужто?

— Что ж я, — говорю, — во сне?

— Такие слова произносили… не дамские…

Слова?!

Это хорошо, что слова! Молодец я во сне! Молодчинище!

Я прошу вас, милостивые государи, дать место человеку, бывшему под судом и приговорённому к лишению прав состояния и ссылке в Сибирь.

Полковник Н. — Дальше вы увидите, почему я не называю его фамилии всеми буквами.

56 лет отроду.

35 лет состоит в офицерских чинах.

С 1895 года — полковник.

Имеет ордена:

Св. Владимира 4-й степени,

Св. Анны 4-й степени, с надписью: «за храбрость»,

Св. Станислава 3-й степени с мечами и бантом,

Св. Станислава 2-й степени,

медаль в память походов в Средней Азии

и друг.

«Преступление» его состоит в следующем.

В 1884 году, женатому, но бездетному г. Н. подкинули ребёнка.

Из десяти тысяч 9,999 просто-напросто, как подобает по закону, отправили бы подкинутого ребёнка в участок.

И разве один из десяти тысяч поступил бы так, как поступил Н.

Бездетные супруги Н. взяли ребёнка к себе.

Они привязались к ребёнку, полюбили его, как не все любят своих детей, — и г. Н. возбудил ходатайство об усыновлении мальчика.

Ходатайство было в 1886 году удовлетворено, и, в виду заслуг усыновителя, мальчику были даны даже права личного дворянства.

Г. Н. не из тех людей, которые любят хвастаться своими благодеяниями.

По службе его перевели кстати на другое место, и никто кругом не знал тайны его мальчика.

Сын и сын!

Больше всех «тайна» скрывалась, конечно, от самого мальчика.

Он рос в полной уверенности, что это его настоящая мама и настоящий папа.

В 1895 году полковник Н. служил в пограничной страже.

Однажды адъютант заметил ему:

— А ведь ваш сын не записан в послужной список.

Полковник Н. приказал писарю вписать:

«Имеет сына, зовут так-то, родился тогда-то».

В 1896 году полковник Н. командовал бригадой пограничной стражи.

В это время составлялся новый его послужной список.

Г. Н. приказал писарю записать:

«Имеет сына, зовут так-то, родился тогда-то».

И так как он был сам командующим бригадой, то сам и скрепил своей надписью послужной список.

За это он был отдан под суд за подлог по службе.

Он должен был приказать вписать:

«Усыновлённый» сын.

Когда в 1859 году адъютант заметил пропуск в послужном списке, — полковник Н. побоялся сделать общим достоянием «тайну» мальчика.