Влас Дорошевич - Крымские рассказы

Дни летели за днями, и Крым, этот «уголок, созданный для двоих», казался нам раем.

Надя положительно здоровела и здоровела.

Я чувствовал себя каким-то мальчишкой и бегал даже по всей Ялте покупать перочинный ножик, которым Надя хотела увековечить на ограде у водопада наши имена.

— И непременно с голубком наверху… Ха-ха-ха!.. С голубком непременно!

Только оставаясь один, у себя, в маленьком номере, я начинал себя чувствовать ужасно.

Во мне просыпались какие-то укоры совести. Я чувствовал себя каким-то преступником.

Ведь больная… больная она… Гублю я её, быть может…

Сколько раз ходил я к доктору Беберу специально, чтоб рассказать ему всё, но каждый раз при виде этого невозмутимо добродушного немца у меня язык как-то не поворачивался открыть всю правду, и я ограничивался только тем, что спрашивал:

— Доктор, скажите, не замечаете ли вы хоть какого-нибудь, ну, хоть какого-нибудь, ухудшения?..

— О, будьте спокойны, я наблюдаю совсем внимательно.

— Поправится она, доктор?

— Незомненно! Незомненно! — неизменно говорил он, вероятно, для придания своему ответу большего веса, даже с немецким акцентом.

Погода круто изменилась.

С моря, не переставая, дул резкий ветер и рвал флаги над купальными будками.

Кипарисы тихо шумели, и с роз облетали лепестки.

Загородные прогулки пришлось оставить, и мы целые дни проводили в комнатах у Нади на даче.

К вечеру ей делалось хуже, и температура резко повышалась.

— Ужасная погода! — качал головой доктор Бебер. — Ужасная для больных погода.

Однажды Надя чувствовала себя особенно плохо с вечера, и я остался у неё на даче.

Часов в семь утра меня разбудил крик из её комнаты. Она звала меня к себе.

— Слышишь, — сказала она, вся бледная, привстав на постели и к чему-то напряжённо прислушиваясь.

Прислушался и я.

В воздухе тихо нёсся медленный, однотонный погребальный благовест.

— «Она» ходит… «Она»… — прошептала Надя. — Подойди ко мне, мне страшно…

И ужас сквозил в её широко раскрытых глазах.

У меня тоже мурашки побежали по всему телу от этих тихих, заунывных, похоронных звуков.

В воздухе словно слышалось веяние «её».

Наде стало хуже.

— О, эта погода! Ужасная погода для больных, — покачивая головой, говорил доктор.

И действительно, когда ветер стих, Наде стало лучше.

Она могла снова выходить из комнат и снова улыбалась мне без грустных дум и тягостных предчувствий.

— Я хочу на берег моря! — как-то вечером сказала мне Надя.

— Но можно ли?..

— Я хочу! — капризно повторила она. — И если вы не пойдёте со мной, я возьму и пойду ночью одна… и утону…

Мы пошли.

— Сведи меня вниз, туда, туда к самому морю, я хочу его видеть поближе, — требовала Надя, — я так хочу.

Я осторожно свёл её вниз. Мы стояли в двух шагах от мокрых камней, на которые забегают волны прибоя.

Ветер стих, но поднятое им волнение ещё продолжалось. Волны сердито ходили по морю, пенились их седые хребты и с разбега бросались они на берег и разбивались, превращаясь в целую копну белой пены и обдавая нас брызгами.

— Отойди от меня… оставь меня тут… на минутку… одну, — говорила Надя.

— Но, милая…

— Если таков мой каприз… Неужели вы не можете исполнить самого маленького каприза?.. Честное слово, я сделаю какую-нибудь глупость, если ты будешь обращаться со мной, как с ребёнком…

Я отошёл на несколько шагов и внимательно наблюдал за Надей.

Мне показалось, что она крестится. Я бросился к ней и схватил её за руки. Под руку мне подвернулось что-то холодное и скользкое. Я вырвал это у неё из рук… Это был револьвер.

— Надя… Надя… Милая… Что с тобой? Что ты хотела сделать?..

Она глядела на меня каким-то потухающим взглядом.

— Прости… Мне дурно… Я чувствую, что умираю… Мне страшно умирать… мучиться… лучше так… сразу…

Её взгляд становился безумным.

На берег летела волна с седым белым хребтом.

— Ай! — вскрикнула Надя. — Ты видишь, как «она» протянула ко мне белые руки… Слушай, какой звон в волнах… Колокол… Колокол… Смотри, вон что-то белое притаилось за кустом… Белое… Белое… Она… Она…

С Надей начинался бред. Я схватил её на руки и чуть не бегом понёс домой.

Когда пришёл доктор, Надя лежала без памяти, из её груди вырывалось хрипящее дыхание.

— Не надо ходить на воздух, когда принимают креозот! — говорил г. Бебер.

Я рыдал, как сумасшедший.

Весь день бред перемежался с забытьём. Ей чудились белые розы и тёмные кипарисы…

Только к вечеру она пришла в себя и позвала меня.

Она лежала с ярким румянцем на щеках.

— Мне лучше, — сказала она. — Доктор совершенно прав: креозот отлично помогает, надо будет только хорошенько полечиться и потом… потом мы поедем в Москву… это была не любовь, а агония… А там… там будет любовь… Помоги мне подняться, я давно не глядела в окно…

Я приподнял её на кровати. Она взглянула в окно и спросила, силясь улыбнуться:

— Это вечер? Да?.. Ты помнишь, я всё говорила про последние лучи…

Что рассказывать дальше?

Мне оставалось только вспомнить её слова: «возьмут рано утром, когда все спят», «бегом понесут», «звонить будут тихо, тихо»…

И у «девицы Анны, умершей 18 лет и 6 месяцев от рождения», прибавилась ещё одна соседка.

Когда я шёл «оттуда» мимо её дачи, двери были открыты все настежь, и из них нёсся запах карболки.

Дачу тщательно дезинфицировали для нового «жильца».

Туминэ, прекрасную, белокурую дочь севера, привёз её милый на южный берег Крыма, туда, где море ласково жмётся к земле, где благоухают розы и цветут магнолии.

Больною, измученною грудью жадно пила Туминэ этот воздух, лившийся с гор, и тепло, лившееся с неба.

Была весна.

В развесистых платанах пели соловьи, в лавровых кустах без умолку звенели цикады, в воздухе было душно от аромата расцветающих роз, а звёзды сверкали в тёмном небе, как крупные брильянты на чёрном бархате и, казалось, были близко-близко от земли.

Когда же розовое зарево восхода золотило небо, море и горы, казалось, что во всей природе наступал весёлый, ликующий праздник. Скаты гор казались совершенно белыми от цветущих персиковых деревьев, и на этом белоснежном ковре то там, то здесь, как разбросанные розы, алели цветущие абрикосы. Рощи сверкали изумрудною зеленью, а цветы с дрожащими на их лепестках каплями росы казались убранными в драгоценные камни.

Тихо и лазурно было море.

— Видишь, как хорош юг! — говорил Туминэ её милый. — Вспомни, что теперь делается на твоём бедном севере!

Туминэ глядела на всю эту картину ликующей, расцветающей природы, и тихое чувство какой-то затаённой грусти закрадывалось ей в душу.

Так бедная девушка, выйдя замуж за богача, смотрит наутро на окружающую её роскошь и блеск, на дорогие кружева, на бархат, атлас, пушистые ковры и роскошные занавесы.