Влас Дорошевич - Крымские рассказы

По дорожке, в тени платанов и лавров, среди цветника, вы подходите к вилле в помпейском стиле.

В огромной нише статуя Юпитера.

Стены увиты виноградом и люциной; на главном фасаде «государственного банка» латинская надпись крупными буквами гласит стих из Виргилия:

«Да здравствует тот, кто любит. Горе тому, кто не знает любви. Да погибнет всякий, кто запрещает любить!»

Подходящая надпись!

Как стражи банка, вместо часовых, в нишах стоят большие статуи… Венеры и Дианы.

Когда я возвращаюсь из этого легкомысленного дома, где помещается государственное учреждение, — набережная уж полна гуляющими.

Разодетые в лёгкие, изящные летние платья, дамы порхают по магазинам.

Снуют татары-проводники.

Маленькая кофейня, выстроенная на сваях над самым морем, полна.

Дамы в лорнеты (в Ялте обязательны) разглядывают катающихся.

В ресторане «Россия» начинается час обеда.

Здесь почти не завтракают, соединяя завтрак и обед в одно.

Терраса ресторана, ресторан полны.

Маленькая француженка хохочет за столом в каком-то необыкновенно эффектном туалете, который она экспонирует сегодня в первый раз.

Её солидный, пожилой кавалер любуется её маленькими дурачествами и тихонько останавливает её с добродушной улыбкой:

— Laissez, ma petite! Laissez, cher enfant, laissez! [2] Оставь, малышка! Оставь, милое дитя, оставь!

Его сын, высокий, очень худощавый молодой человек, обедает вместе с моей хорошенькой соседкой одесситкой и её сестрой.

С ними же сидит офицер, легко раненый в руку на дуэли и потому интересующий всех наших «сезонных» дам.

Тут же в уголке, сторонясь от всего этого болтающего и смеющегося мира, сидит пожилая дама, маменька белокурого молодого человека, который исподлобья кидает взгляд то на француженку, то на хорошенькую одесситку.

Ему лет двадцать пять, он катается на велосипеде, занимается любительской фотографией, и ему разрешается пить лёгкое крымское красное вино только из маленькой рюмочки.

Маменька страшно дрожит за добродетель своего сына и испуганно смотрит кругом, как будто ждёт, что вот-вот сейчас здесь же совершится грехопадение её сына.

Она, вероятно, раскаивается даже и в том, что приехала в Ялту, где столько соблазнов для её «мальчика».

Если ей удастся удержать этого цыплёнка в вате, из него, наверное, со временем выйдет муж, от которого жена сбежит через две недели.

После обеда маленький отдых, и все разъезжаются по окрестностям.

У подъезда толпятся проводники с лошадьми.

Хорошенькие корзиночки увозят одну компанию за другой.

Маленькая француженка — в новом туалете! — садится в маленький шарабанчик, запряжённый парой маленьких лошадок с подстриженными гривами и массой бубенчиков на сбруе.

Она правит сама, хохочет и весело пощёлкивает бичом

Её солидный кавалер смотрит на неё с весёлой, добродушной улыбкой.

Этот старый bon-vivant с его француженкой напоминает мне хорошего гурмана, который с чувством, с толком, с пониманием дела лакомится пуляркой, отлично начинённой трюфелями.

И его маленькая пулярка очень довольна тем, что её ест человек со вкусом, с пониманием, истинный ценитель.

Возвращаются, когда уже по горам идут лиловатые тени, а солнце, заходящее по ту сторону гор, ярким золотом зажигает вершины Яйлы.

В садике перед гостиницей гремит отличный оркестр из Одессы.

Все на большой террасе.

Быстро темнеет.

Одна за другой к подъезду с мягким шумом подкатывают хорошенькие корзиночки, из них выходят возвращающиеся с катанья и вновь приехавшие с пароходом.

Около мола сияет массой огней, словно иллюминованный, освещённый электричеством пароход.

По лестнице гостиницы, под перекрёстными взглядами дам, поднимаются приезжие, у всех такие весёлые, оживлённые лица.

К девяти часам все расходятся.

Из городского сада доносится музыка.

Лунный свет широким, расходящимся столбом дрожит в мелкой морской зыби.

На набережной парочки.

Иногда по дороге раздаётся стук копыт.

Проводник и дама.

День кончен.

Я чувствую, как здесь с каждым днём всё стихают и стихают мои взвинченные нервы.

В этом маленьком городе дышащих здоровьем больных, благодатного воздуха, веселья и полнейшей беззаботности.

Главное — беззаботности.

Вчера ночью я не мог заснуть.

Нервы ли опять расходились, ночь ли была слишком душная.

Увядавшие розы наполняли комнату одуряющим ароматом.

Прибой ревел.

Где-то вдали, должно быть, разыгралась буря, и оттуда пришли к нам высокие волны.

Была сильная зыбь.

Волны с каким-то стоном шарахались о набережную, словно просились, чтоб взяли на землю.

Было душно, тяжко, нервы взвинтились, слух изощрился чёрт знает до чего.

Я слышал каждый шорох в соседней комнате.

Вот по коридору раздались тихие, крадущиеся шаги.

В дверь хорошенькой одесситки чуть-чуть слышно.

— Можно?

Несмотря на шёпот, я узнал голос высокого, худощавого молодого человека.

— Войдите!..

Поцелуй… Подавленный смех… Шелест… Тишина…

Опять поцелуй… Шёпот… Снова смех…

— Целуй…

Это становилось забавным.

Я приподнялся на кровати и начал прислушиваться.

Вдруг из-за стены слева послышался кашель.

Но какой кашель!

Казалось, я слышал, как отрывались куски лёгкого.

Удушливые, затяжные припадки кашля, прерываемые оханьем, стонами измученной чахоточной женщины… какое-то клокотанье…

— Целуй! — шептали справа.

А слева снова припадок страшного кашля, клокотанье в груди.

Смех и стоны.

Меня прямо била лихорадка.

Я не мог лежать и заходил по комнате.

Среди кашля слышались поцелуи, среди смеха — зловещее клокотанье.

Это длилось часа два.

Наконец у хорошенькой одесситки всё стихло.

У соседки слева слышалось хрипение… тише… тише… и тоже всё стихло…

Меня охватил какой-то беспричинный ужас.

Я наскоро оделся и пошёл бродить по Ялте, по окрестностям.

Начало светать.

Было так тихо. Вдруг в этой тишине раздался благовест.

Тихо, словно боязливо…

Один удар, другой, и всё смолкло.

Из-за поворота улицы чуть не бегом какие-то люди вынесли гроб.

Ни провожатых, никого.

Люди с гробом почти бежали, словно боясь, чтоб их кто-нибудь не увидел.

Словно спешили схоронить жертву преступления.

Я пошёл за гробом.

Из-за поворота другой улицы показались точно так же бегущие люди с гробом.

И оба гроба, словно обгоняя друг друга, понеслись по направлению к церкви.

Мне сделалось жутко. Я спешил уйти из этого города, где воровски хоронят добычу смерти, чтоб не смущать веселья живых.

Я пошёл в горы.

Когда я возвратился оттуда, я прошёл мимо дачки с отворенными настежь окнами и дверями. Оттуда несло дезинфекцией.