Влас Дорошевич - Крымские рассказы

— Ну, а он?

— Сидит, только дышит тяжело. «Не трогай, говорил, барина, моих волос. Не могу держать себя, когда мой волос трогаешь!»

— А вы?

— Я… поцеловала его в голову, отскочила в сторону и говорю: «Ехать пора. Я обедать тороплюсь». Бледен, как смерть. Дышит тяжело, голос даже какой-то хриплый стал. «С ахвицером знакомым обедать будешь?»

— С офицером, говорю, и со штатскими. Много будет народу. Едем, а то опоздаю. Глаза кровью налились, горят. Вот это ревность!

— Ну, а дальше что у вас?

— Ездил каждый день то в Массандру, то на Учан-Су, то в Мисхор. В Алупку как-то ездили. В Орианде в развалинах дворца вечером сидели. Словом, крымский флирт, как по нотам… То приближу, то отдалю.

— А большего он не требует?

— А хлыст?! Он у меня смирный. Чего же ему ещё? Я его целовала.

— Как?

— Очень просто. Взяла и поцеловала. Разве это грех? Его же золотой цепочкой ему руки назад связала, подошла и поцеловала… долго, долго, у него даже в глазах помутилось. С тех пор каждый раз, как поедем кататься, ласково так говорит: «барина, возьми цепочка вязать руки!»… Ну, да этого часто позволять нельзя…

— По правилам флирта?

— Да, по правилам флирта.

— Хорошенькое занятие!

— Ничего себе. Я у него спрашивала: хороша я, Али?

— Очень, — говорит, — хорош. Так хорош, что и сказать нельзя.

— Лучше, говорю, Перепетуи Филиппьевны?! — Вот злится, как сказать!

— Вы знаете, он её побил недавно!

— Как же, рассказывал. Я очень смеялась. Ну, да ведь то Перепетуя Филиппьевна. Они, эти красавцы, совсем как мы, женщины. Помните: «чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». Впрочем, и я с ним иначе как с револьвером не езжу.

— А он знает?

— Несколько раз прицеливаться приходилось,

— А он?

— Убей, — говорит, — от тебя и смерть мне мил! Какова каналья! Словами романса заговорил! Но красив в эти минуты он изумительно!

И Анна Николаевна со смехом запела из «Маскотт»:

— Вы знаете, он, бедняга, даже похудел и побледнел за эти дни?

— Ничего. Это к нему идёт.

— А в парикмахерской у нас целые революции происходят. Фиксатуару столько на усы истребляет, что даже парикмахер жалуется. Всё чтоб быть «харушим».

— Вот дурак! Однако я заболталась с вами! Он меня уж часа два с лошадьми у подъезда ждёт. Пожалуй, ещё к вам приревнует. Зарежет, а мне вас будет жаль, потому что вы умный и за мной не ухаживаете.

— Merci за комплимент. Дофлиртуетесь вы с этим азиатом, Анна Николаевна!

— Ничего. Бог не выдаст, ухаживатель не съест.

— Не кончится это добром, — глядите!

— Нечего и глядеть, я скоро уезжаю, а он… Перепетуя Филиппьевна подарит ему новый пояс с бирюзой, — он и утешится. Вот и весь конец!

Анна Николаевна уехала внезапно, даже ни с кем не простившись. У неё всегда и всё делалось «вдруг».

Я узнал об её отъезде из разговора Али со швейцаром гостиницы.

— Совсем уехала барина? — мрачно спрашивал Али.

— Совсем, совсем! — улыбался швейцар. — Тебе очень кланяться велела.

— В Севастополь, говоришь, уехал?

— В Севастополь.

— На «паруходе» уехал?

— На «паруходе», на «паруходе». Проваливай! Тебе из 32-го велели лошадей подавать: двух в дамском седле, одну в мужском. Она, небось, теперь уж к Севастополю подъезжает.

Али процедил сквозь зубы:

— Та-ак!

Повернулся и пошёл.

Через два часа я его встретил одного на Ливадийской дороге.

Он, заметив меня, ухарски приподнял свою золотом расшитую шапочку и крикнул:

— Прощай, барын.

Вытянул нагайкой своего гордого крымчака и крупной иноходью полетел в гору.

А через три дня почта привезла нам из Севастополя местную газету, где среди злободневных происшествий значилось:

«Убийство на романической подкладке».

«Вчера на приморском бульваре крестьянин Ялтинского уезда, по профессии проводник, татарин Мегемет-Али, ударом ножа убил наповал дворянку Анну Николаевну X., одесситку, приехавшую только за день до этого на наши морские купания из Ялты. Проходившие мимо слышали, как убийца за минуту до преступления грозил покойной: „я тебе убиток сделаю“, а она, очевидно, не поняв его угрозы, отвечала ему со смехом: „какие хочешь, такие убытки и делай“…

Да и кто ж догадается, что у этих азиатов убить человека называется „сделать убиток“!»

Ярко-красные ветви люцены, обвивавшие террасу, рдели на солнце. Кипарисы бросали короткие тени на мелкие камешки, которыми усыпана дорожка. Развесистый платан, бессильно опустив свои длинные пышные ветви, дремал, истомлённый полуденным зноем.

Было невыносимо душно.

А между тем молодая женщина на террасе куталась в пуховый платок, словно от какого-то внутреннего холода.

Картина, довольно обыкновенная в Ялте. Но я чуть не вскрикнул: «Надежда Викторовна!» когда дама, сидевшая на террасе, повернулась ко мне лицом.

Через минуту я целовал её руку, — бледную, исхудалую руку, с голубыми жилками, которые просвечивали сквозь прозрачную кожу.

— Надежда Викторовна… Вы здесь… в глухой сезон… какими судьбами?..

Она сделала недовольную гримасу.

— Разве вам недостаточно ещё этих бледных, исхудалых рук, этого лихорадочного румянца, этих прозрачных, словно восковых ушей?.. Вспомните, какою вы меня встречали в Москве. Посмотрите, какой жар, зной, духота кругом. Всё живое попряталось. Даже кузнечики перестали трещать в траве. А я сижу на самом солнцепёке и кутаюсь в тёплый платок… меня знобит! Неужели вы всё-таки не можете догадаться и хотите, чтоб умирающий сам вам подтвердил: я умираю… Ну, да. У меня чахотка, и меня послали умирать в Ялту. Садитесь.

Лихорадочный румянец ещё ярче разыгрался на её впалых щеках. Её необходимо было успокоить.

— Надежда Викторовна, право, вы преувеличиваете. Во-первых, вы… вы вовсе не так выглядите. Наконец, благодатный воздух Крыма…

— В связи с креозотом, влияние которого на человеческий организм следует признать прямо чудодейственным и рациональным режимом, согласно компетентным предписаниям опытного врача… Знаете, вы могли бы быть неоценённым собеседником для моего милейшего доктора Бебера. Он говорит мне это каждый день, каждый день!.. Но его-то я ещё понимаю. Раз медицина существует, должен же в неё кто-нибудь верить. Хоть доктора, если уж не верят пациенты! Ему, наконец, выгодно это! Ведь если он сам будет говорить, что медицина вздор и креозот годится только для того, чтоб им лечить зубы, кто же будет тогда жить в его меблированных комнатах, которые он почему-то назвал «климатолечебной станцией?..» Но вы-то, вы-то зачем повторяете эти пошлости?.. Если вы хотите меня утешить ими, — пожалуйста не трудитесь. Я отлично знаю, что их принято говорить больным даже за полчаса до смерти… — Она с трудом перевела дух и продолжала: — Я живу здесь целый год и отлично знаю, что в Крым посылают не лечиться, а умирать… Это только всячески скрывают от нас… Вы видали здесь похороны?