Влас Дорошевич - Юмористические рассказы

Я взял книжку г-жи Пулемётовой.

В ней было 762 стихотворения.

Через четыре стиха я сидел за письменным столом.

— «Родная литература»…

Ловко ли — «родная».

«Родная»… «роды»… Дама в этаком положении. Пожалуй, увидит намёк.

Скажет:

— Откуда знает?

Догадается, что муж приходил просить, рассказал. И сбросит.

Зачем «родная»? Просто «русская»

— «Русская литература обогатилась новым вкладом».

Зачем вкладом? Не надо вкладом! Просто книгой.

— «… новой хорошей книгой».

Хорошей? А не повредит это младенцу: просто «хорошей».

Слабо! обидится и сбросит!

— … «новой замечательной книгой».

«Замечательной». Гм… слово-то такое! Его теперь иронически стали употреблять. И выдумали, чёрт их возьми, эту иронию. Все слова перепортили!

Как ребёнок примет это слово?

Просто, вместо «замечательной», поставлю «превосходной». «Превосходной» — младенцу не повредит.

— … «новой превосходной книгой»…

«Новой»? Значит, и до неё были превосходные книги? Значит, превосходных книг много?

Не надо «новой». Просто:

— Обогатилась превосходной книгой нашей талантливой поэтессы…

Нашей «высокоталантливой поэтессы».

Замаслить, замаслить младенца.

Младенцу этого хорошо.

— «Местами отсутствие рифмы»…

Мне показалось, что в углу запищал мёртвый ребёнок.

— «Всюду блестящая рифма»…

Младенец перестал пищать.

— «Изумительная по красоте форма, глубокое содержание»…

Это для родильницы хорошо.

У меня начинались галлюцинации. Мне казалось, что я не пишу, а делаю труднейшую операцию. Я боялся дотрагиваться до бумаги. Вдруг сейчас из бумаги побежит младенческая кровь.

Что-то застонало сзади меня

По комнате прошёл Никита из «Власти тьмы» и проговорил:

— Захрустели косточки-то… захрустели…

Потом появился на кресле Ирод, засмеялся и исчез.

Вокруг меня лежали младенцы.

Я боялся пошевелиться. Пошевелюсь — и всех передавлю.

— «Со времён Пушкина, Лермонтова мы не встречали таких стихов».

Сбрасывает! Сбрасывает!

— «Со времён Алексея Толстого, Некрасова».

А не обидится она, что я Некрасова с ней сравниваю? Женщина в таком положении.

Вон Некрасова!

— «Байрона, Альфреда де-Мюссе…»

— «Событие в русской литературе»…

— «Чудный дар»…

— «Приветствуем».

— «Дай Бог, чтоб и впредь!..»

Эту ночь я не спал. Я лежал в холодном поту, Зубы у меня стучали.

Возьмёт корректор да вместо «чудный» и поставит «нудный».

И сбросит!

Я молился, когда мне подали газету, и сказал:

— Иван! Разверни мне газету, — я не могу!

Во всех газетах, до одной, без исключения, были огромные статьи о сборнике стихотворений г-жи Пулемётовой.

Все писали восторженные статьи!

Один сравнивал её сонеты с сонетами Петрарки. Другой писал, что небо глядится в её стихи и всю природу заставляет в них глядеться. Третий восклицал:

— «Не верится, чтоб это была женщина! Вот была бы жена для Пушкина!»,

Вчера я встретил г. Пулемётова в театре.

Он летел сияющий. Полосатенькие брючки на нём весело играли. Сюртук сверкал шёлковыми отворотами.

Он меня заметил:

— А! Почтеннейший! Очень рад вас видеть! Всё не удосужился как-то зайти вас поблагодарить! Очень, очень мило написано.

Он ласково кивал мне головой.

— Ну, а дома у вас? — заикнулся я.

У г. Пулемётова сделалось удивлённое лицо.

— Что дома? Как дома? Дома ничего!

— Супруга ваша, кажется, была…

— Ах, это!

Г. Пулемётов махнул рукой.

— Прошло. Совсем прошло!

— То есть… виноват… как собственно…

— Вообразите, оказалось, что всё на нервной почве! Нервная беременность. Это бывает. Теперь, знаете, эпидемия какая-то. Все дамы нервно беременны! Оказалось пустяками! Фальшивая тревога, фальшивая тревога! — успокаивал он меня.

— Я рад, однако, что критика нашла в жене такой талант. Вы читали? Во всех газетах! Восторженнейшие отзывы! И, главное, на другой же день! Сегодня книга вышла, а на завтра же все газеты приветствовали! Что-то небывалое! Словно сговорились! Идёт книга! Удивительно! На днях второе издание. Это жену очень поддержало, придало ей сил. Эти пожелания, эти настояния критики продолжать, продолжать. Жена теперь пишет пьесу. Вот посмотрите! В этот сезон не успеет, конечно. Но месяцев через девять так, через десять…

Пари, что к первому представлению г-жа Пулемётова опять забеременеет?

Вчера я получил странную книгу.

Формат — треугольный.

В ней 36 страниц, из которых 30 — пустые.

Сначала я думал, что это какая-нибудь книжка для записи белья, отдаваемого прачке, но, перелистав, увидал, что в ней там-сям разбросаны литературные произведения.

Она издана на необыкновенно толстой китайской бумаге, вероятно, очень дорогой; вместо брошюровки связана жёлтыми шёлковыми шнурами и насквозь продушена какими-то чрезвычайно крепкими, чрезвычайно сладкими и, вместе с тем, противными духами.

Вы можете, сколько вам угодно, мыть руки, — от этих духов не отмоетесь.

Раз вы дотронулись до книги — всё погибло.

Чего бы вы ни коснулись рукой, — всё пахнет этими чрезвычайно сильными, сладкими и противными духами.

Ваше платье, ваш письменный стол, ваши бумаги.

Книга носит название:

На обороте её напечатано:

«Издано в количестве 36 экземпляров, из них 25 рассылаются истинным знатокам и любителям поэзии. Остальные 11 поступают в продажу. Цена книге теперь 1,000 рублей. Через 10 лет она будет стоить 50 копеек, потому что такова будет вся литература».

Так как не у всякого может найтись в данную минуту свободная тысяча рублей, чтоб купить эту книгу, я позволяю себе её перепечатать.

Многоуважаемый читатель! Совсем не уважаемый читатель! Дорогой читатель или, быть может, просто каналья-читатель! Почему я знаю, кто ты, читающий меня в эту минуту, далёкий, неизвестный, загадочный сфинкс?!

В этой книге нет слов, — она написана звуками. Из тридцати шести страниц только на шести кое-что напечатано, — и ты скажешь:

— Пустая книга!

Ты глуп. Ты едешь очаровательной, чудной дорогой. Куда ни погляди, — дивные виды. Сначала ты смотришь с удовольствием, с увлечением, с восторгом. Потом утомляешься. Не глядишь. Не замечаешь самых красивых видов. Ты пресыщен ими. Ты объелся ими. И ты, равнодушный, проходишь, не замечая, мимо самых красивых пейзажей, как мимо великолепного окорока ветчины после сытного обеда. Тьфу!

Но ты едешь по Сахаре. Пустыня, пустыня, пустыня. Не на чем остановить глаза. И вдруг…

И вдруг на песке лежит бантик. Голубенький бантик среди пустыни! Как он попал сюда? Кто б это мог быть? Когда? Откуда? Зачем?