Влас Дорошевич - Рассказы

— О, ради Аллаха, не беспокойтесь! Я охотно курю и сигары!

И окончательно привлёк к себе все сердца.

— Вот никогда не думал, чтоб турки были так милы и общительны!

— Прямо — преприятный народ в общежитии! — услышал я мельком замечание.

Покурив, я отправился погулять в сад, и никто не осмелился сопровождать меня, зная наклонность восточных людей к уединению и размышлениям.

Я шёл, действительно, задумавшись, хоть я и не восточный человек, — как вдруг в отдалённой и узенькой аллейке я столкнулся лицом к лицу с молоденькой дамочкой, обругавшей турецкого султана.

При виде меня она вскрикнула и отшатнулась.

Я улыбнулся и протянул ей руку:

— Не бойтесь!

Она схватила мою руку. Её руки были холодны и дрожали.

Она была бледна, как полотно, и смотрела на меня большими-большими глазами, в которых была боль и пытка.

Мне стало жаль её.

Я нагнулся, чтоб поцеловать её руки.

Но она отдёрнула их в испуге, почти с ужасом, крикнув:

— Нет! Нет! Не надо!.. Это я… я должна…

Крупные-крупные слёзы потекли у неё по щекам, и она заговорила голосом взволнованным, прерывистым:

— Простите меня… Простите… Я нарочно пришла сюда, чтоб попросить у вас прощения… Я ждала вас… Я знала, что вы придёте… Зная привычку восточных людей к уединению и задумчивости… Простите меня… Я вам сделала больно… Да? Очень больно?..

Женщины всегда, когда сделают больно, осведомляются потом: «Да? Правда? Очень больно? Очень?..»

Надо было пококетничать.

Я прижал руку к сердцу, как будто и сейчас ещё чувствовал боль от нанесённой раны.

— Конечно, сударыня, мне было очень тяжело, очень мучительно, когда при мне моего всемилостивого падишаха назвали вдруг…

Она задрожала вся и схватилась за голову.

— Не надо! Не надо! Я чувствовала, как вам это тяжело! Какую рану я нанесла вашему сердцу!.. Я видела, какие усилия, какие нечеловеческие, героические усилия употребили вы, чтоб подавить в себе жажду мщенья, жажду крови…

Она смотрела на меня восторженно.

— Я видела, как вы страдали, я видела эту борьбу!.. И я… я вас полюб… Боже! Боже! Что я говорю! Зачем вам знать это?!

И прежде, чем я успел опомниться, она схватила мою руку, поцеловала и кинулась в кусты.

Вот так чёрт!

Вечером, придя в свою комнату, я увидел сквозь тюлевую занавесочку на улице, против моего окна, порядочную толпу лакеев и слуг пансиона.

А в коридоре, я слышал, тихонько открывались двери соседей, и люди на цыпочках крались к дверям моего номера.

От меня ждали вечернего «намаза».

Люди Запада только себе дозволяют «свободное мышленье», а от нас, восточных народов, требуют «детских чувств».

Чтоб доставить удовольствие лакеям и соседям, я сел, поджав под себя ноги, вытянул вверх руки и потихоньку запел:

— Ля илляга иль Аллах, Магомет рассуль Аллах, даккель, саккель, Магомет!

Всё, что я знаю из Корана.

Вероятно, возбуждаемый слушателями и зрителями, я пел даже с увлечением.

А когда я запел:

— Даккель, саккель, Магомет!

Я сам чувствовал, в моём голосе слышался непримиримый фанатизм.

Затем я погасил лампочку, лёг спать и, после всех сделанных за день глупостей, заснул, как убитый.

На утро — странное дело! — первою моею мыслью была мысль о Магомете и о турецком султане.

Я отлично помню, что подумал именно:

— Что-то теперь делает наш султан?

Положительно, меня гипнотизировали окружающие. Внушали мне ежечасно, ежеминутно, что я турок.

Меня расспрашивали о Турции, и я беспрестанно должен был врать, расхваливая турецкие учреждения.

Врать из самолюбия.

Очень приятно быть человеком такой страны, учреждения которой возбуждают только смех!

Очень приятно, чтоб на тебя смотрели с сожалением.

И я расхваливал всё: турецких министров, турецкую таможню, турецкую цензуру.

— Уверяю вас, что всё это совершенно не так! Наша турецкая цензура чрезвычайно либеральна!

Мало-помалу, я начал даже хвастаться Турцией. И беспрестанно замечать:

— А у нас, в Турции, это делается так-то!

Меня стали считать ужасным патриотом и, когда находили в газетах что-нибудь приятное про Турцию, спешили преподнести мне:

— А сегодня напечатано, что Меджид-паша представлялся султану!

Или:

— А у вас вырыли новый колодец!

Когда же в газетах было что-нибудь неприятное, от меня прятали номер.

Тогда я выходил из себя и посылал мне купить эту газету, читал и хмурил брови, и ходил целый день мрачный и нахмуренный.

Я привык читать в газетах только о Турции, я искренно спрашивал себя, раскрывая газету:

— Ну-ка, что о нас пишут?

Однажды я рассвирепел так, что даже чуть-чуть не послал ругательного письма одному редактору, который требовал в своей газете немедленного раздела Турции.

— Нас? Разделить?

Так шло до свиных котлет.

Однажды за обедом подали великолепные свиные котлеты с картофельным пюре. Я протянул руку, — но хозяйка, покрасневшая, сконфуженная, воскликнула:

— Это… это… это из очень нехорошего животного…

Но я улыбнулся:

— Сударыня, я не такой уж старовер.

И чтоб доказать своё свободомыслие, положил себе две свиные котлетки, а потом попросил и третью.

Это было оценено.

Общество взглянуло на меня с величайшим сочувствием:

— Он младотурок!

В тот же вечер на террасе поднялся вопрос о религии.

— Как человек просвещённый, согласитесь, однако, что Магомет… конечно, он был великий пророк… но вряд ли он был особенно нравственный человек.

— Ах, это многожёнство! — взвизгнула одна из дам.

Я чувствовал себя немножко виноватым перед Магометом за котлеты и решился защищать его изо всех сил.

— Ничуть! — воскликнул я с горячностью, которой от себя даже не ожидал. — Ничуть! Вся разница Магомета от других великих реформаторов заключается в том, что другие реформаторы писали законы для ангелов, а Магомет для людей. Они хотели создать ангелов на земле. Магомет хотел создать только порядочных людей. Они отвергали человеческую природу. Магомет давал ей приличный вид. Единожёнство, должно быть, не в человеческой природе. Всякий мужчина многоженец. Кто знал в жизни только одну женщину? Очевидно, мы не можем довольствоваться одной женщиной, как не можем довольствоваться одним каким-нибудь блюдом. Природа, разнообразная всегда и во всём, и тут требует своего любимого — разнообразия. Магомет только благословил то, что раньше него было узаконено самой природой. Он сказал: «Тебе нужно много женщин, бери столько, сколько тебе нужно, только не делай гадостей». Мы, турки, знаем, мы даже очень знаем, что такое семья, — но мы не знаем, что такое разврат. Что делает европеец, когда ему нравится посторонняя женщина? Он разрушает из-за этого свою семью. Это величайшее несчастие для его семьи! А у нас, когда магометанину нравится посторонняя женщина, он женится на ней, он увеличивает только, усиливает, умножает свою семью. Это превосходно для его семьи! У вас из-за того, что мужчине нравится женщина, разрушается семья, у нас она растёт и укрепляется.