Влас Дорошевич - Рассказы

И среди споров, которые вызвала эта тирада, молоденькая женщина, обругавшая за первым обедом султана, шепнула мне с горящими глазами, проходя мимо меня в тёмный сад:

— Я люблю… Магомета!..

Чёрт побери, должно быть, это не ускользнуло от внимания молодого поручика, который уж и так давно смотрел на меня зверем.

Среди шума голосов раздался его дребезжавший, звонкий тенорок:

— Однако, эта религия многожёнства кончает тем, что превращает всех людей в женщин.

Все взглянули на него с недоумением. Раздалось:

— Тссс…

Но поручик закусил удила:

— Говорят, что турки мужественны. Быть может! Однако, это не мешает, чтоб их били в каждой войне. И в очень непродолжительном времени эта мужественная нация будет окончательно изгнана из Европы.

Я побледнел. На этот раз я, действительно, чувствовал, что побледнел.

— Вы так думаете?

— Так думает история! — отвечал поручик, пощипывая усики, которые только ещё пробивались.

Все с ужасом глядели на меня. Что я сделаю? Разорву его на месте? Перебью всех? Начну ругаться?

Но я решил поддержать — чёрт возьми! — достоинство турок.

— Поручик, мы кончим наш спор завтра утром! — сказал я, учтиво, но холодно кланяясь, и вышел в тёмный сад.

Наутро мы дрались.

Будь я проклят, если мне хотелось драться!

Я бы с удовольствием бросил пистолет и крикнул:

— Довольно этой комедии!

Но меня останавливала мысль:

— Что скажут о турках!

Так я привык уже дорожить честью Турции.

И я подставлял свою грудь за честь «отечества».

В ту минуту, когда поручик поднимал пистолет, я думал:

«Покажем, как умирают османлисы!»

Оба промахнулись.

А мне, кроме того, пришлось ещё и удирать из курорта.

Обо мне с почтением и восторгом говорил весь город:

— Какой патриот! Жизнь готов положить за родину!

Дело проникло в газеты, мог явиться с визитом турецкий консул…

Я с удовольствием, словом, сел в купе, заваленное букетами цветов, и с наслаждением, когда тронулся поезд, выкинул в окно малиновую феску.

Но какая странность…

Вы знаете, я долго ещё не мог отвыкнуть! Беря газету, я прежде всего искал:

— Что пишут о Турции?

Часто ловил себя на мысли:

— Мы, турки…

Один раз страшно удивил жену, машинально сделав намаз перед тем, как лечь в постель.

И ещё на днях ужасно обиделся, когда при мне обругали Турцию.

Так медленно выдыхается из меня турецкий патриотизм.

Я медленно, с трудом освобождаюсь от лжи, в которой однажды уверил себя. Словно выздоравливаю от тяжкой болезни. Словно просыпаюсь от гипноза.

Что же такое патриотизм, если можно сделаться даже турецким патриотом?! Нечто такое, о происхождении чего мы просто никогда не подумали.

Я надел фрак и сел в шкаф.

Конечно, это глупо, но объясняется тем, что у нас в доме идёт уборка.

А теперь нужно писать святочный рассказ.

Извините, что святочный рассказ будет на этот раз без чертей.

Но все черти разобраны.

Потапенко, Назарьева, другие Потапенки, другие Назарьевы — всем нужно по чёрту для святочного рассказа.

Вы сосчитайте только.

Один г. Потапенко пишет, по меньшей мере, восемнадцать святочных рассказов; восемнадцать рассказов — восемнадцать чертей.

Где же тут чертей наберёшься!

Так что рассказ будет без чёрта.

Впрочем, я уж упомянул, кажется, о жене моей. Довольно и этого.

Итак,

Наступала ясная, светлая рождественская ночь.

На небе высыпали бесчисленные звёзды, и из-за лёгких как кисея облаков всплывала луна.

Не забыть, чёрт возьми, кисеи купить для свояченицы.

Вот ещё сокровище!

Готовится на костюмированный бал.

Собственно говоря, какая это ерунда, будто мы женимся на одной жене.

Нет-с, милостивый государь, вы женитесь сразу на жене, на тёще, на двух свояченицах, на четырёх их двоюродных сестрицах.

У вас дома заведётся целый гарем, чёрт его побери.

Свояченица сидит у вас на письменном столе и болтает ногами, тёща роется в ваших бумагах, ища любовных записок, кузины заставляют слушать их пение!

Все имеют на вас право!

И вы обязаны всем им дарить подарки, обновы, чёрта в ступе!

Однако, луна уж выплыла!

Мороз крепчал и крепчал.

Город затих после обычной предпраздничной суеты.

Я, собственно говоря, нахожу, что ничего глупее этой суеты нельзя придумать.

Люди целый год живут свиньями и к празднику вдруг начинают убираться!

Убираться!

Старые женины башмаки, которые, чёрт их знает зачем, целый год валялись на чемодане, прячут в ваш письменный стол.

Это у них называется «убираться»!

А муж садись в шкаф, да ещё во фраке.

Во фраке потому, что со всех остальных костюмов выводят пятна.

Целый год человек ходит весь в пятнах, и ни одна собака не обращает на это никакого внимания, а подходит праздник — надевай фрак и марш в шкаф.

Костюмы будут чистить!

Надо вам сказать, что и в шкаф я попал не сразу.

Сначала меня послали писать на подоконник: в кабинете уборка.

Горничная Акулина со свойственной ей лёгкостью вспрыгнула на подоконник, — ей нужно снимать гардины, — и как раз наступила голой ногой мне на бумагу.

Надо вам сказать, что, когда я пишу, я увлекаюсь, — и не обращаю на пустяки никакого внимания.

Я как раз писал самое драматическое место рассказа, и самое горячее место сгоряча написал на ноге Акулины.

— Ай, щекотно!

Эта дура взвизгнула, брыкнула ногой и прямо попала мне пяткой в подбородок.

Это бы ещё ничего, но она упустила из рук деревянный карниз, и он изо всей силы треснулся о моё темя.

Кто её знал, что она так боится щекотки.

А жена вывела из этого заключение, будто я щекочу пятку у горничной, сделала что-то там башмаком у меня на голове и прогнала меня в кухню.

К этому нужно ещё прибавить, что горничная, когда карниз упал, вскрикнула и присела мне на голову.

Тоже нервы!

Впрочем, на это не стоит обращать внимания, потому что она скоро слезла.

В общем меня прогнали в кухню.

В кухне, собственно говоря, писать недурно, но оказывается, что у кухарки Мавры есть кум, пожарный.

Застал меня в кухне — и сейчас сцену ревности.

— Ты что ж это, говорит, писарь, к чужим кухаркам ходишь?

— Во-первых, — говорю, — я не писарь, а писатель. А во-вторых, кухарка моя!

— Я, говорит, тебе покажу, чья это кухарка: твоя или моя!

И показал!

Потом извинялся:

— Мог ли, — говорит, — я, барин, думать, что благородный барин на собственную куфню писать пойдёт? Я, — говорит, — думал, что вы из писарей и к кухарке пришли за амурами!

Этакий дурак!

Дал ему Бог силу, а рассуждения ни на грош.

Ушёл от дурака в шкаф — здесь меня никто не тронет.