Николай Лохматов - Листопад

Войдя за ограду, Прокудин выбросил на дорогу букетик завядших фиалок, присел на дощатую скамью у изголовья могилы. Отяжелели веки его. И тут же к нему явился Иван Буравлев. Вот они то мальчишками сидят за партами в сосновской церковноприходской школе, то уже красногвардейцами, в буденовках, шагают по дорогам гражданской войны, то в форменных фуражках, с топорами за поясами бредут по лесу, присматриваясь к каждому дереву...

Враги расстреляли друга, так вот, запросто - взяли и расстреляли... Как это только можно?

Очнувшись, Прокудин снова увидел холмик земли, окрашенную в зеленый цвет ограду и красную, точно капельки крови, проступающие из могилы, гвоздику у изголовья. И на сердце стало тяжело и тревожно.

- Вечная скорбь, - словно разгадав его тревогу, посочувствовал кто-то рядом.

Прокудин поднял голову. У ограды стоял Ручьев, без шляпы, в светлой спортивной рубашке с накладными карманами. Влажный вечерний ветерок шевелил его сероватые от проседи пышные волосы. В стороне к ореховым зарослям жалась его новенькая "Волга".

- Сколько на Руси вот таких одиноких могилок, - продолжал Ручьев свою мысль. - И часто это могилы неизвестных солдат...

- Есть, мил человек, неизвестные, а есть и известные, - согласился старик. - Я часто сюда хожу. Дружками мы с Иваном Касьянычем были.

- На этом месте их и расстреляли? - немного помолчав, спросил Ручьев.

- У сторожки... Тут их только похоронили. Место видное. Каждый, кто пройдет, поклонится... Сижу и думаю, почему бы не увековечить память вот таких, которые в могилах лежат? Если жить им долго не пришлось, то хотя бы люди о них говорили. Ничего не скажу - хорошо наше лесничество названо. Приокское! А почему бы его не назвать, мил человек, Буравлевским? За этот вот лес три поколения Буравлевых отдали жизнь. И четвертое, сами видите, как бьется...

Ручьев озадаченна потер пальцами виски.

- Согласен с вами, Трофим Назарович. Об этом помозговать надо.

- Чего, мил человек, мозговать-то? И так все ясно. Вот они перед тобой лежат, сердешные...

Ручьев молча опустил голову. Тягостное чувство сдавило его грудь. Молчал и старик, размышляя о чем-то своем.

...Ночь, словно волна, густая и быстрая, все больше и больше захлестывала своей темнотой урочища. Тишина сковала все вокруг. Только иногда откуда-то из чащобы доносился зловещий крик совы.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

Трактор, стреляя колечками сизого дыма, затормозил у перекрестка дорог. Буравлев снял с головы форменную фуражку и, щурясь от настырного солнца, предупредил Костю:

- У Гнилой гати будь осторожней. Не то угодишь в болото.

Костя с обидой проговорил:

- За кого вы меня принимаете, Сергей Иванович? В армии танк вслепую водил да еще по каким дорогам!.. И ничего!..

- То танк, а это трактор. К тому же он у нас один. Что без него будем делать?

В лесничестве шел уход за молодыми посадками. Урочища очищались от буйно разросшихся кустарников, вырубались перезрелые и больные деревья. А тут еще приближался сенокос. Своих рабочих рук в лесничестве не хватало. Приходилось из года в год нанимать сезонников - парней, прибывших из разных городов, бойких, речистых, занозистых. Их нужно было устраивать с жильем, как-то организовывать питание, досуг...

Буравлев крутился, как белка в колесе. Единственный помощник Ковригин - и тот выбыл из строя. Недавно он ездил хоронить жену и ходил мрачный, с ввалившимися от бессонницы глазами. Людей избегал. Можно ли было с него спрашивать работу?

Буравлев решил навестить Ковригина. От быстрой ходьбы пот застилал глаза. Буравлев остановился, вытер носовым платком лицо, шею.

- Ишь как взопрел! - На крыльце ковригинской сторожки стояла мать Кости - Марфа Филипповна Шевлюгина. В цветастом ситцевом платье, с низким вырезом на груди и открытыми полными руками. Лицо и шею ее покрывал золотистый, ровный загар. Сейчас она казалась намного моложе, чем тогда, зимой, когда Буравлев приходил к ее мужу с найденной в лесу зажигалкой.

- О, вы никак переселились сюда!..

- Как бы не так, - сердито насупила брови Марфа. - Свой пьяница, как горькая редька, надоел!.. Пристал малый: поди помоги человеку. Несчастье, мол, у него. Ну и пришла. Посуду запаршивел - проволочной мочалкой не отдерешь. Устала до одури. Присела было на пороге передохнуть, а тут гляжу - люпины сохнут, поливать надо. Весной им сажала. Думала, вернется хозяйка - подобреет Степан, вместе радоваться будут. Но вышло не так...

По обе стороны крыльца и вдоль тропинки, ведущей к дому, пестрели цветы. Еще не обсохшие листья поблескивали на солнце.

Буравлев огорчился:

- Да, без хозяйки дом что свиное корыто.

- Вот-вот, - подхватила его слова Марфа. - Только вы, мужики, вспоминаете об этом, когда уже локоток не укусишь. Возьми Степана Степановича: пил непробудно, буянил, а когда ушла жена - понял, да поздно. Уж и помучилась она с ним. А баба-то была... С ней бы жить да жить...

Марфа окинула Буравлева осуждающим взглядом:

- А чего ты ходишь, как неприкаянный? Сколько баб вокруг по мужской ласке тоскуют, а ты... - и безнадежно махнула рукой. - На дочку не надейся. Выпорхнет из дома и не увидишь как. Будешь тогда, как брошенный пес, на луну выть.

Буравлев опустил голову, задумался. В словах Марфы была та самая правда, которой он боялся.

Марфа шагнула в сени и вскоре вернулась с чистым полотенцем и мылом.

- На-ка умойся, - сказала она. - Только на меня обиды не держи. Не плохого тебе желаю. Степану Степанычу сколько говорила, только фыркает, на том все и кончилось.

- Где он сейчас?

- Скоро вернется. Веников попросила наломать. А то сидит как чумовой. Жалеть-то при жизни надо. - Прижав к бедру таз с выстиранным бельем, Марфа пошла к перекинутой от дерева к дереву веревке.

Умывшись, Буравлев присел на перило крыльца и смотрел на чисто выскобленные половицы, на ослепительно белые наволочки, прикрепленные к веревке и раскачиваемые ветром, на цветочные грядки и думал о Марфе, скромной, работящей женщине, у которой на все хватает времени: и вести свой дом, и прийти на помощь другим, и даже посадить цветы на радость людям...

Буравлев испытывал странное чувство. Иные цветы от жары и пыли уже пожухли и облетели, а другие еще только распустились, еще нежились на солнце, будто и зной и пыль для них ничего не значили. И он подумал, что нечто похожее сейчас происходит с этой вот женщиной: силы жизни в ней борются с увяданием, с болезнью. В цветах повторяется судьба той, кто посадил их и вырастил...

К дому подошел Ковригин. Он бросил в угол охапку наломанных березовых веток и, хмурясь, спросил:

- Ты по делу или так?

- В гости пришел. А что? - отозвался Буравлев.

- Без водки гостей не принимаю. - Ковригин шагнул на середину крыльца, резко повернулся: - Если же чуткость оказывать пришел, так она мне без надобности. Жалости не признаю.