Николай Лохматов - Листопад

Плотно сжатые губы Маковеева дрогнули в усмешке:

- С каких пор ты стала адвокатом? Вопрос ясен, и решение будет принято правильное.

- Они здесь ни при чем.

- Все вы здесь ни при чем. Машина сама завелась и сама пошла под уклон.

- Трактор старый, латан-перелатан, - все еще пыталась доказать Наташа. - Человек чуть не погиб, а ты... Да что ты! Тебе от этого не больно!

Глаза Маковеева отчужденно блеснули:

- Запомни, Наташа, одно: встречи наши на работу влиять не должны. Ясно? - И, не попрощавшись, зашагал к машине.

3

Она стояла на дороге и все еще никак не могла понять: неужели это тот самый Маковеев, которого она так коротко называла Толей? Совсем недавно он так душевно читал ей стихи Блока и говорил, что любит ее.

Наташа смотрела вслед удаляющемуся Маковееву и не верила себе, что это был он - ее Толя. Нет, это совсем другой человек, чужой и непонятный.

И сразу стало все противно: и его подчеркнутая вежливость, и сдержанный, рассудительный голос.

Зачем она только доверялась ему? Делилась сокровенными думами? Ради чего обманывала отца?

Наташе не хватало воздуха. Прижав к груди руку, она тяжело переводила дыхание.

- Ты что стоишь? - послышался позади ее хрипловато-знакомый голос.

Наташа вздрогнула, обернулась. Из сосновой заросли на дорогу вышел отец.

- Вот елочку смотрю, - как можно бодрее сказала она и присела у небольшого конусовидного побега. - И как только она попала в сосняки?

- Ветер семечко занес, вот и прижилась, - пояснил Буравлев и пристально посмотрел на дочь. - Ты что такая бледная?

- Я... я... - растерялась Наташа. - Я ничего. Вот елочку увидела.

За поворотом проселка заурчала машина. Постепенно гул удалился.

- Н-да, елочка!.. - осуждающе покачал головой Буравлев. - Вижу, вижу, что за елочка... - И не говоря больше ни слова, пошел по проселку к лесничеству.

Уличенная в обмане, Наташа так и осталась сидеть возле ярко-зеленой елочки.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

1

Прокудину казалось, что Черное озеро похоже на огромного карася, покрытого чешуйчатыми блестками.

Мелкие волны шлепались о травянистый берег. Брызги в лучах солнца вспыхивали и, как искры от костра, падали к ногам. Старик, прижавшись к дереву, внимательно разглядывал свои большие худые руки. Неожиданная болезнь, словно полыми водами, смыла былую силу. Высохло и ослабло его тело.

Старик все это особенно примечал, когда входил в сторожку. Требовалось немало усилий, чтобы открыть дверь. Совсем еще недавно, чтобы перешагнуть порог, он пригибал лишь голову. А теперь стал и ростом ниже заходил свободно, не страшась стукнуться о притолоку.

Только нерастраченная память сохранила свежесть. В ее потайных уголках, как в добротной кладовке, сбереглось все то, что запечатлелось с давних пор. Припомнилась ему и небольшая избушка у Светлого ручья, где родился и откуда ушел на фронт. Ясно, как настоящий день, вставала перед ним гражданская война и все то трудное, что ему, совсем еще юному красногвардейцу, пришлось перенести. Незабываемо рисовались картины первых встреч на вечерней заре и первая неразделенная любовь к Аниске. Затем годы сложного и тяжелого труда в еловых и березовых чащах и снова война, партизанские землянки, перевернутые под откос вражеские поезда, короткие автоматные и пулеметные очереди. Особенно врезались в память взрывы снарядов и брошенные с самолетов бомбы... Затем - родной дом, и, наконец, одиночество...

Солнце припекало все сильнее. Тело старика тяжелело. Клонило ко сну. И тут он неожиданно вздрогнул, приложил к уху ладонь. За разухабистым тремоло* дятла Прокудин услышал тонкий мелодичный перезвон, словно где-то далеко перекликались колокола. Забыв про болезнь, старик вскочил на ноги и стал огибать озеро. Лавируя между кустарником и брусничными кочками, он наконец увидел в тонкой хрустальной синеве под сосняками больших белых птиц. На ярком солнце белизна их перьев была ослепительна.

_______________

* Т р е м о л о - быстрое, непрерывное чередование одних и тех же звуков в музыке. Здесь имеется в виду барабанная дробь дятла.

- Лебеди!.. - обрадовался старик. - Неужели сюда?..

Размахивая огромными упругими крыльями, птицы сделали над озером круг. И вот уже скользнули по воде, плавно, как белые лодки, закачались на мелких волнах.

Прокудин стоял и не верил глазам. Перед ним словно ожила легенда. Вот-вот сейчас выйдут на берег Демьян и Афимья, сядут рядком на травянистый откос и засидятся, пока не уйдут на остров лебеди и на дно Черного озера не упадут крупными золотыми зернами звезды. Но вокруг было пустынно и тихо. Только на клинушке сосны выстреливал свои звучные строфы певчий дрозд да за ольшаником, в небольшом болотце, без умолку квакали лягушки.

2

Ночь прошла на редкость тревожно. Все время не хватало воздуха, томила и пугала темнота.

Перед рассветом, зябко сутулясь, Прокудин осторожно спустился с печки и вышел на крыльцо. Ветерок освежил запотевшее лицо, придал бодрости. На восточной закраине неба над черной чертой леса голубела тонкая полоска. Темно-синие тени медленно начали бледнеть, и первая трель зорянки предупредила о наступлении утра.

Старик ласково потрепал по бокам собаку, постоял в раздумье: куда идти? Сошел по ступенькам и грузно, переваливаясь, как гусь, с ноги на ногу, скрылся в ельнике.

Спросонья лопотали листвой деревья. Старик петлял по березнякам и ельникам, стараясь уйти от своих беспокойных мыслей и духоты, перехватывающей дыхание.

В сосняках бродили туманы, легкими облачками они цеплялись за хвою, висли и, не удержавшись, падали вниз и, по-змеиному извиваясь, ползли к Жерелке.

Сделав круг, Прокудин пошел по берегу речки опять к дому. Шел медленно, грузно. Силы оставляли его. У спуска, куда он каждый день ходил за водой, тяжело опустился на гальку, снял с головы фуражку и жадно припал к роднику. Кадык ходил взад и вперед и будто стыл от холода. Насладившись студеной водой, старик оторвался от родника и глубоко, так, что захрипело внутри, потянул в себя воздух и тут же сунулся лицом в воду по самые уши. От холода заломило щеки. Он качнулся назад, перевалившись с колена на колено, и, не вытирая родниковые капельки, наколотые на щетину, подрубленным пнем осел на молодые побеги черемухи.

В грудь словно кто вогнал кол. Из последних сил он рванул рубаху, но легче не стало. Старик было попытался встать. В голове бешено билась мысль: "Домой, скорее домой..." С трудом встав на четвереньки, он пополз на взгорок. Полз медленно, подолгу отдыхал, лежа на траве. "Лишь бы попасть домой, - думал он. - Там будет легче".

У крыльца Прокудина сморил сон. Прислонясь спиной к ступенькам, он задремал. Дремал недолго, с полчаса, а может быть, и меньше, и проснулся от тяжелого предчувствия беды. Дышать было трудно, руки и ноги свинцово затекли, в ушах назойливо и отчетливо звенело, словно кто-то молоточками бил по серебряной наковальне. Он долго сидел неподвижно, смотрел на нависшую над лесом сизую дымку. Ему ни о чем не хотелось думать. Все, что было вокруг, будто и не касалось его, и от этого старику стало очень хорошо.