Михаил Салтыков-Щедрин - Том 14. За рубежом. Письма к тетеньке

…на первом плане стоит благополучие (с лебедой в резерве) и тишина (с урчанием в резерве)… — Иносказания, заключенные в скобки, обозначают: первое — материальную обездоленность, нищету, голод; второе — полицейский произвол, административные репрессии. Весь период построен на иронической интонации, сигналами которой и являются ремарки в скобках.

«Андроны едут» — поговорка, применяемая к тем, кто «несет» чепуху, вздор, говорит бессмыслицу.

Pointe — здесь: так называемая «Стрелка» на островах в Петербурге; излюбленное место для прогулок, куда приезжали любоваться закатом солнца в Финском заливе.

…кузька — вредитель хлебных злаков, хлебный жук.

Письмо второе *

Впервые, с нумерацией «II» — ОЗ, 1881, № 8 (вып. в свет 20 августа), стр. 599–614.

Начато в Конце июня 1881 г. в Петербурге, окончено в конце июля, в Висбадене [365].

Сохранились черновые рукописи двух ранних редакций: неполной первоначальной (№ 191 [366]) и полной последующей (№ 192).

Варианты рукописного текста

№ 191

Стр. 264, строки 15–18. Вместо: «Когда же заканчивают < … > гулять на улицу» — в рукописи:

Не сердитесь на меня, голубушка, что я в моих письмах как будто «по древу растекаюсь» — право, иначе не могу. Нельзя нынче унылого и однообразного тона держаться, нужно пример подавать. И в жизни, и в публицистике, и в письмах к родным — везде. Так именно я и поступаю. Иду, например, по улице и стараюсь иметь вид открытый, веселый и непременно легкомысленный.

Стр. 265–266, строка 28 — стр. 266, строка 2. Вместо: «Таким образом < … > римскую пословицу» — в рукописи:

Одним словом, если уже признано, что errare, ради общей пользы, необходимо упразднить, то ничего другого не остается, как «растекаться по древу», то есть внушать доверие. Или точнее: лгать. Humanum est mentire. Вот новый жизненный девиз.

Стр. 268, строки 17–32. Вместо: «Я не спорю < … > притронуться к этой правде» — в рукописи:

Мне кажется, однако ж, что это посконное лганье, которое представляется нам лишь дурною и досадною привычкой, обязано своим происхождением явлению далеко не столь простому и бессодержательному, как это кажется с первого взгляда. И именно, ежели вглядеться в это дело попристальнее, стальнее, то в основе его окажется невозможность назвать правду по имени без того, чтобы что-нибудь при этом не треснуло.

Подобные минуты в жизни обществ всегда совпадают с тем, когда, как нынче у нас, «все можно» только errare нельзя. « Все можно», но ничто из этого всего не интересует. Казалось бы, что самое подходящее в этом случае было бы пустить в ход errare, но пугает воспоминание о падении Римской империи. Затем представляется один выход: прожить как-нибудь, стараясь, по возможности, не встречаться с правдою, так как правда неизбежно должна навести нас на мысль об errare. И вот, мы сначала скрашиваем правду, смешиваем быль с небылицею, а напоследок, потихоньку да полегоньку, упраздняем ее.

Стр. 268, строка 41 — стр. 269, строка 5. Вместо: «Возможное ли дело < … > сомнения не оставляет» — в рукописи:

Возможное ли дело, скажете вы, чтобы что-нибудь угрожало им, коль скоро чуть ли не в каждом городе учреждено по губернскому правлению и по окружному суду, которые только и делают, что упрочивают основы » утверждают краеугольные камни? — Вполне с вами согласен, голубушка, что эти опасения более нежели странны; но ведь не я собственно опасаюсь, а поголовно все наши мудрецы, уж сколько лет кряду, криком кричат: основы потрясены! семейство, собственность, государство — все расшатано, поругано, обращено в прах!

Стр. 271, строки 27–42. Вместо: «В молодости за нами < … > назовут за него ренегатом?» — в рукописи:

С одной стороны, я не могу не признать, что идея общей пользы <���должна? призвана?> первенствовать над всеми нашими действиями и размышлениями, но, с другой стороны, не могу позабыть и того, что в основании всей моей прошлой жизни лежали и бредни и заблуждения, и я отнюдь не чувствовал себя от этого худо. Конечно, когда-нибудь надобно же «решиться и бросить», но тут встречается такого рода опасение: а ну как за это назовут ренегатом!

Тема «Письма второго» — по определению Салтыкова — « о лгунах и лганье » [367]. Отталкиваясь от наблюдения отдельных явлений во внутренней политике правительства первых месяцев царствования Александра III, Салтыков находит для обличения этой политики формулу, гласящую: « Ложь, утверждающая, что основы потрясены, есть та капитальная ложь, которая должна прикрыть собой все последующие лжи ». — Формула раскрывала подлинный смысл так называемой « народной политики » нового министра внутренних дел гp. H. П. Игнатьева (был назначен на этот пост в начале мая 1881 г.).

Эта демагогическая политика имела своим назначением, как говорил В. И. Ленин, некоторое время «подурачить «общество» [368], чтобы прикрыть отступление правительства к прямой реакции. Маня широкие слои населения радужными перспективами в сфере экономических и политических мероприятий, правительство ставило их осуществление в зависимость от участия «общественных сил» страны в «искоренении крамолы» [369]и в укреплении «основ» самодержавной власти, «потрясенных» развитием революционного движения. Игнатьев был наиболее подходящей фигурой для проведения этой политики демагогии и обмана. Она была близка самой его натуре. «Кому в России неизвестна была печальная черта его характера, — писал об Игнатьеве Е. М. Феоктистов, — а именно, необузданная, какая-то ненасытная наклонность ко лжи? Он лгал вследствие потребности своей природы, лгал, как птица поет, собака лает, лгал на каждом шагу … » [370]В Константинополе, когда Игнатьев был там русским послом, он получил от турок прозвище «отец лжи» и «mentir-pacha» («лгун-паша»). Салтыков же, как раз в дни разработки темы о «лгунах и лганье», писал Н. А. Белоголовому: «А Игнатьев совсем изолгался… » [371]

Однако обличение лжи о «расшатанных» и «неогражденных» «основах» — лжи, предпринятой в целях создания «переполоха», развязывающего руки реакции, — направлено не только против непосредственных проводников такой политики. В не меньшей мере оно направлено и против ее идеологов — « каркающих мудрецов ». Под этими «мудрецами», именуемыми также « проходимцами » (в рукописи — « негодяями »), ближайшим образом имелись в виду такие проповедники реакции, как Катков со своими «Московскими ведомостями» и И. Аксаков со своею «Русью». «А Катков и Аксаков, — отзывался о них в те дни Салтыков, — орут пуще прежнего, все кричат: мало! мало! Собственно говоря, они-то и наводят страх … » [372]

Явления и деятели, против которых была направлена сатира «Письма второго», были ясны современникам. После прочтения «письма» Д. А. Милютин (ушедший в отставку военный министр, один из представителей либеральной бюрократии) записал в своем дневнике: «В «Отеч. записках» явилась новая сатирическая статья Щедрина … в которой зло бичуется нынешнее апатическое настроение русской публики, сбитой с толку [ультрарусофильскими прорицаниями московской прессы] статьями московской ретроградной газеты и таинственным туманом, застилающим деятельность правительства» [373].