Михаил Кузмин - Том 1. Проза 1906-1912

Раиса, помолчав, заметила: «Вот тоже Клавдия Губова вдруг разлюбила, разлюбила жениха и видеть его не может, а прежде не могла насмотреться. Но я думаю, что это одна иллюзия, разве можно так вдруг, в одно прекрасное утро, разлюбить?»

— Я думаю, что это не так уж невозможно, как кажется, — заметил Демьянов, до сих пор молчавший.

«Вы, Михаил Александрович, справьте день вашего Ангела у нас вместе с Мишенькой, — право», — добавила старуха Курмышева, поднимаясь, чтобы уходить.

— Благодарю вас, только я хотел бы позвать кое-кого из приятелей.

«Так что же? Наш дом — ваш дом, так и считайте».

Снова раздавшийся звонок по коридору заставил понизить голоса и без того говоривших вполголоса четверых людей в узкой уборной с цветами на некрашеном столе. Олег Феликсович беседовал с каким-то человеком в острой бороде и вихрах, бархатными брюками напоминавшим уже вышедший из моды тип художника.

«…нужно почувствовать аромат этой вещи, ее серо-синий тон женской страдающей души… а? Мы это все обдумаем, не так ли? Это может выйти неплохо».

Тот, тряхнув кудрями, заговорил: «Я имею некоторые мысли для костюма Варвары Михайловны! Цвета грязноватой раздавленной земляники, так: юбка, потом другая ниже колен того же цвета, на ней расходящаяся грязно-кирпичного, сверху tailleur ярко-зеленого веронез, белый жилет… а? Жалко, что действие происходит в Норвегии, а то у меня есть дивный проект с пальмами».

— Это ничего, главное — аромат вещи. Действие можно перенести — вы покажите ваши пальмы. У Комиссаржевской перенесли же «Зобеиду» из Персии в Тифлис и вместо персидских дали еврейские платья.

«По-моему, там второе действие перенесено даже не в Тифлис, а в отдельный кабинет покойного „Альказара“…» — заметил Демьянов улыбаясь.

Давши художнику уйти, Темиров обратился к сидевшему озабоченно за столом режиссеру.

— Это не будет нескромностью, любезный Олег Феликсович, спросить у вас, что у вас идет, это скандинавское чудодействие с пальмами или «Отчий дом» Зудермана?

«„Отчий дом“? от кого вы слышали?» — встрепенулся тот.

— Успокойтесь, от своих, от Васи-маляра, который, кажется, ставит Зудермана. В обществе же только и говорят о скандинавском.

«Это — тактика, Николай Павлович, нужно возбуждать интерес… Вы этого не поймете…»

— Да, но ведь предвыборный прием уток едва ли действителен несколько раз…

Вошедший Валентин прервал разговор, со вздохом опустившись на скамейку после рукопожатий.

— Томишься? — спросил Демьянов. — Ну, как вчера? Я не знаю, в кого именно ты влюблен, но ведь вчера были все претендентки, помнится?

— Мы возвращались уже утром, зашли в собор купить просвиру и ели ее с молоком в сливочной. Она — прелестна, у нее дивные глубокие глаза и ангельская улыбка. Ну, я не стану продолжать, — рассердился он, заметив улыбку слушавших.

— Я слушаю с живейшим вниманием, — бросил вдруг как-то омрачившийся Демьянов, закуривая папиросу. — Скажите, Темиров, не будет ничего иметь Мятлев, если я посвящу ему свою последнюю вещь? При работе я все думал о нем… об его искусстве: это будет заслуженно.

«Ах, он будет в восторге, он бредит вами и только ищет, где бы познакомиться».

— Это так легко сделать, — промолвил Михаил Александрович, — он не согласился бы поехать с нами завтра четвертым?

«Я передам; наверное да. Ну, мне пора», — простился Темиров, уводя режиссера под руку.

После молчания, Валентин тихо заметил, будто про себя: «Говорят, нельзя верить словам Мятлева».

Демьянов вопросительно посмотрел на юношу.

«Говорят — он тщеславный, суетный».

— Что за выпад? какая муха тебя укусила? Он — твой соперник у Овиновой, что ли?

«Нет».

— Ну, так что же? ты его не знаешь.

«Отчего ты волнуешься? разве ты мог его знать? может быть, я забочусь о тебе».

— Обо мне! вот идея!

«Мне не совсем все равно видеть тебя одураченным».

— Знаешь, это — очень пошло, то, что ты говоришь, это — плохая французская пьеса.

«Может быть, мне все равно».

Они замолчали оба, и снова раздавшийся звонок по коридору не заставил их изменить поз рассерженных и сосредоточенных курильщиков.

Было приятно — после долгой езды, то быстрой, то шагом, после длинных снежных дорог мимо заколоченных дач, покинутых старинных театров, замерзших речек, после мороза, лунной ночи, пустынных полян на краю островов — было приятно, проехав сквозь дворников на узковатый двор, войти в запорошенных шубах и шапках в широкие светлые теплые сени, куда из залы неслись визгливые звуки румын.

— Ведь мы спросим сухого? не правда ли? Пипер Гейдсик brut? — проговорил Демьянов, опускаясь рядом с Петей Сметаниным против Мятлева, сидевшего около Те-мирова.

Старый гобелен изображал Приама в палатке Ахилла, стены в темной дубовой обшивке напоминали столовые в старинных домах, старые слуги с лицами евнухов молча созерцали группу почти единственных посетителей. Уже ели сыр, и на соседнем незанятом столе синий огонь лизал бока фарфорового кофейника. Петя подпевал матшиш музыкантам, беря рюмку двумя пальцами, жеманно отставив мизинец. Вспоминали прошлые поездки, смешные случаи, мелочи, собеседников, марки вин; зала несколько наполнялась поздними гостями, музыка неистовствовала; Демьянов не спускал глаз с бледного лица Мятлева, стараясь в беглых, будто незрячих взглядах, бросаемых тем временем, найти какой-то ответ. Замолкли, истощивши разговор, выкуривши последние, уже без аппетита, папиросы.

Снова прямая дорога, мелькавшие дачи, снег на деревьях наводили сон, и Петя спал, слегка прижавшись к плечу Демьянова. В лунном свете странно темнели глаза на преувеличенно бледных лицах.

— Я в таком состоянии, что готов отвечать правду на какие угодно вопросы, — заявил Мятлев, будто с вызовом, — и первое, что я скажу, что ничье искусство меня так не волновало, как ваше!

«Ну, а любишь ты Михаила Александровича?» — спросил Темиров.

— О, да.

— «Как?»

— Как угодно. «Всячески?»

— Всячески.

«А я, вы думаете, люблю вас?» — осмелился спросить уже сам Демьянов.

— О, да.

«Когда вы это подумали?» — как-то трепеща, продолжал спрашивающий.

— С первой встречи.

«Вы не думали, что я вам это скажу?»

— О, нет, если бы вы не сказали, я бы это сказал.

«Первый?»

— Первый.

«Вы будете помнить завтра слова сегодня?»

— Вы думаете, я пьян?

«Вы знаете, как важно то, что мы говорим?»

— Да.

«Какая гибель или какая заря искусства, чувств, жизни может выйти из этого разговора?»

Мятлев, бегло улыбнувшись, снова повторил:

— О, да!

«Как это странно, будто во сне, вам не кажется вся эта поездка, весь этот разговор чем-то фантастическим?» — вмешался до сих пор будто дремавший Темиров.