Михаил Кузмин - Том 1. Проза 1906-1912

Уже ехали по набережной, Петя проснулся и зевал, что-то силясь напеть, другие молчали чем-то занятые. Поцеловавшись на прощание с Петей и Темировым, Демьянов ограничился рукопожатием с Мятлевым, смотревшим на него в упор своими будто незрячими глазами.

Звон разбитой чашки выдал волнение Раечки, когда она заметила входящих Мятлева под руку с Демьяновым в комнату, уже наполненную разряженными девицами, двумя, тремя студентами и розовыми молодыми людьми в пиджаках. Покрасневшая девушка так и осталась с протянутой рукой, из которой выпала чашка, между тем как Татьяна Ильинишна, качая головой, говорила:

«Ах Раечка, как же это ты — такая неосторожная!»

— Вот, тетя, друг мой — Мятлев, художник, — говорил Демьянов, подводя кланяющегося юношу.

«Очень рады, очень рады, Михаила Александровича друзья — наши друзья. Дочь моя — Раиса», — добавила старуха Курмышева, указывая на все еще не оправившуюся девушку.

— Много о вас слышала от брата, от Валентина… я никак не думала… я так рада видеть вас здесь… — бормотала она, опуская бегающие глаза.

«Оракул! оракул! ваш фант, Валентин Петрович, нечего скрываться, пожалуйте», — щебетала стая до смешного похожих одна на другую барышень в светлых платьях, показываясь на пороге соседней большой комнаты.

«Подойдемте и мы», — шепнул Мятлев Михаилу Александровичу, направляясь к сидящему под большим пледом Валентину. «Двое», — пискнул кто-то, когда они с разных концов приложили осторожно по пальцу к голове изображающего оракул.

И они смотрели внимательно и с улыбкой друг на друга под пытливыми взглядами присутствующих, пока раздавался измененный, шуточно-торжественный голос прорицателя: «Эти двое будут скоро принадлежать друг другу».

Громкий смех, встретивший предсказание, не был разделен только Раисой, с трепетом, затаив дыхание, следившей за происходившим.

— Нельзя ли мне пройти вымыть руки куда-нибудь? — несколько задыхаясь, обратился Мятлев к Демьянову.

«Сейчас! Пройдемте в спальню Татьяны Ильинишны, ближе всего».

«Вот», — сказал он, указывая на ясно видный при свете лампад у почти целого иконостаса старинных икон умывальник.

— Мне он не нужен, — прошептал Мятлев, запирая дверь на ключ. — Разве вы не понимаете?

«Неужели это правда? почему сейчас? здесь?» — бормотал Демьянов, как подкошенный опускаясь на кровать Татьяны Ильинишны.

— Так нужно, так я хочу, — сказал другой, вдруг крепко и медленно его целуя.

Демьянов широко перекрестился и, опустясь на пол, поцеловал ботинку Мятлева.

— Что вы делаете? — несколько смутился тот. «Благодарю наши иконы, что они вас послали сюда, и целую ваши ноги, приведшие вас на мое счастье, на мою радость».

Женщины, встретившие громким смехом и рукоплесканиями чувствительную и нелепую песенку, были, по уговору, в разноцветных однофасонных костюмах из тонкой бумаги, перевязанных тоненькими же цветными ленточками, в полумасках, незнакомые, новые и молодые в свете цветных фонариков. Танцевали, кружились, садились на пол, пели, пили красневшее в длинных стаканах вино, как-то нежно и бесшумно веселясь в полутемной комнате; в темных углах сидели пары, вежливо и любовно говоря. Выйдя в соседнюю комнату, Демьянов увидел сидевшего Валентина с закрытым руками лицом. Он встал около юноши, положив руку ему на плечо.

— Это глупо; зачем мучиться? зачем страдать? разве не радость — любовь? — как-то деланно начал он.

«Зачем ты говоришь пустые слова? Ты сам знаешь, что это неправда», — не отнимая рук, ответил тот.

Помолчав, Демьянов снова начал:

— Это Овинова — та, которую ты любишь? Валентин молча кивнул головой.

«Ты ей говорил об этом?»

«Нет».

— Отчего? ты не смел? — хочешь, я поговорю с ней?

«Нет… а вот если хочешь мне сделать добро, поговори лучше с Мятлевым».

— С Мятлевым? о чем?

«О ней же».

Демьянов сдержанно проговорил:

— Мне кажется, ты ошибаешься, считая его имеющим какое-то отношение к ней.

«Поговори, прошу тебя, ему все равно, а ей, а мне это так важно».

— Хорошо, я поговорю; пустяки какие-нибудь, наверно.

«Тише, они идут в переднюю», — прошептал Валентин, и они замерли, меж тем как голоса вошедших в переднюю ясно слышались на фоне тихой музыки из залы.

— Знаете, — слышался голос Нади Овиновой, — когда вы уедете, я уйду из театра, потому что единственно вы меня здесь интересовали. Это очень глупо говорить вам, вы так последнее время со мной обращались, холодно, сухо, почти не говорили, что я решилась теперь в последний день сказать вам это.

Голос Мятлева, несколько задыхающийся, отвечал: «Надежда Васильевна, вы сами избегали встреч, я не изменился к вам нисколько».

— Зачем обманывать, — горестно воскликнула девушка, — разве я не вижу? разве я не чувствую? И я скажу вам, с каких пор вы стали таким и почему. Хотите? сказать?

«Скажите», — с ужимкой отвечал Мятлев.

— Хорошо! — И она тихо сказала что-то, не долетевшее до ушей взволнованных слушателей.

Несколько секунд длилось молчание, не нарушаемое даже шепотом, затем Мятлев, еще более задыхающимся голосом проговорив: «Знаете, если бы это сказал мне мужчина, я бы дал пощечину!», ушел, хлопнув дверью. Долгое вновь наступившее молчание прервал Демьянов.

— Ты видишь, что я был прав.

«Я вижу, как она его любит, и вижу, что ни ты, ни Мятлев, ни я, никто ничего тут сделать не могут».

— Зачем принимать все так трагически? «Я просто говорю, что есть».

И Валентин, не глядя на оставшегося Демьянова, быстро вышел в залу, где Темиров снова начинал ту же нелепую и чувствительную песенку.

«Une belle lettre сe amour!» — холодно проговорил Налимов, протягивая двумя пальцами обратно Мятлеву сложенную записку; тот стоял рядом с Демьяновым, радостный и розовый от света зари через незанавешенные окна: камелии еще более краснели в этом же свете, и дама в высокой пудреной прическе одна и неожиданно выделялась на уже потемневшей стене. Он притащился радостный и оживленный, будто не перед разлукой. Налимов, улыбнувшись, прибавил:

«Михаил Александрович любит и умеет писать письма, и это еще не лучший образец, что вы мне так любезно показали».

— Зачем вы это сделали? — спросил Демьянов, выходя с Мятлевым на пустынную набережную канала. Тот, бегло взглянув, радостно и торжествующе улыбнулся.

— Я горд вашей дружбой, я всему свету готов кричать, трубить о ней. Вот я приеду вскоре, и мы будем неразлучно, неотступно вместе, я буду ходить с вами всюду в знакомые и незнакомые дома, в театр, в концерты. Я буду посылать вам свои эскизы, писать письма каждый день, несколько раз в день.