Михаил Кузмин - Том 2. Проза 1912-1915

— Вы меня не поняли… я вас благодарю не за те минуты, которые вы называете минутами любви, а за то, что вы мне так ясно, так отчетливо показали всю ничтожность, ложность и напрасность этих минут. Теперь, чем хуже, тем лучше, и начало этого «хуже» положили вы, и блистательно положили; теперь я все больше и больше стараюсь отвязаться сердцам от эфемерных чувств… Я их не унижаю эти чувства, не отворачиваюсь от них, но придавать им большее значение, чем пролетевшей бабочке, — нельзя… покуда еще мне очень тяжело.

Лелечка вдруг схватила Лаврика за руку и воскликнула взволнованно:

— Лаврик! вы клевещете на себя… неужели вы хотите стать бессердечным жуиром? И как же мне не винить себя, которая вложила в вас это отчаяние, эту разочарованность?!

— У меня скоро не будет ни отчаяния, ни разочарованности… но я увидел, что нельзя душу и сердце отдавать туда, куда я их отдавал.

— Куда ж отдавать сердце и душу, как не любви и искусству?

— Да, конечно… любви. Но я ее еще не имею и не имел… даже еще хуже… сколько я ее имел, я ее вкладывал совсем не туда. Я святой водой полы мою.

Лелечка оставила Лаврикову руку и, прищуривая глаза, спросила:

— И вы думаете, то, куда вы хотите вложить вашу душу, это и есть настоящее и возвышенное, и что вы не будете мыть пол святой водой?

— Да, я так думаю. Но дело в том, что я говорю совсем не о том, о чем вы предполагаете… да если бы разговор шел и о том, что вы думаете, то и это, может быть, было бы лучше.

Елена Александровна совершенно неожиданно спросила:

— Вы не знакомы, Лаврик, с мистером Стоком?

— Нет. А вы разве знакомы?

— Мельком видела… да ведь и вы же тогда были со мной… помните, в «Буффе»?

— Я не помню… я вообще того вечера не помню.

— У вас печальное вино… вы всегда, когда напьетесь, разочарованно философствуете?

— Я философствую одинаково, когда пью и когда не пью. А теперь я пью нарочно.

— А потом совсем не будете пить, когда исправитесь? сделаетесь вегетарианцем, может быть?

— Зачем же? Не считаю этого необходимым, буду пить и есть, как все.

— Как все! это ужасно, Лаврик, — в том-то и заключается наша прелесть, что мы — не как все… Мы все стремимся выйти из этого, а вы говорите как все!

— Я не знаю… я стремлюсь только выбраться из той ямы, куда залез… это моя задача.

— И вы стремитесь к этому, залезая как можно глубже в ту же яму?

— Да… я хочу, как Дант… пролезть через шар и выйти по ту сторону.

— А вы не находите, Лаврик, что это претенциозно? можно подумать, что вы прошли и ад, и чистилище.

— У всякого поступка есть свой ад и свое чистилище… Но, может быть, я действительно слишком хватил… ну, скажу так — я похож на мальчика из кондитерской, которому на первых порах позволяют есть сладкого сколько угодно, для того, чтобы, объевшись, он потом не воровал, и не придавал пирожным значения высшего человеческого счастья.

— Ну, и что же? вы еще не объелись?

— Нет еще… но почти что… Я яснее вижу значение подобных вещей.

— С кем вы теперь водитесь, Лаврик?

— Я же вам представил моих товарищей… и другие в таком же роде…

— Но, по-моему, они довольно тупые… почему же вы поумнели?

— Не знаю… может, оттого и поумнел, что они глупые… по-моему, самого распутного человека можно сделать добродетельным, поселив его на неделю в публичном доме.

Елена Александровна вспыхнула и сказала запальчиво:

— Знаете что, Лаврик, вы невообразимо погрубели — и еще вот что я вам скажу: помимо того, что наши рассуждения очень скучны, они крайне ординарны.

— Может быть… Я думаю, что они справедливы, а ординарны ли они — не все ли равно?

— Вы будто совсем не наш, ну, вы понимаете, что я хочу сказать? У вас исчез всякий полет, вся поэзия… вы потеряли всякую идеальность, вы стали циником каким-то!

— Я еще ничем не стал, а становлюсь, или, лучше сказать, — стараюсь стать тем, чем быть считаю нужным.

— Как это скучно! — заключила Лелечка, но в голосе ее слышалась не скука, а раздражение и обида.

Зоя Михайловна, остановив ручкой читавшего вслух Царевского, произнесла:

— Я сегодня невнимательна… довольно, милый!

— У вас мысли заняты чем-нибудь другим. Вы думаете, что вот вам скоро нужно будет ехать.

— Что же об этом думать? Это так обыкновенно… такая моя судьба… сегодня — здесь, завтра — там… то Париж, то Америка, то Италия… но все-таки я считаю, что живу в Петербурге.

— А я так не могу, не хочу думать о вашем отъезде… я себе не представляю, как я буду тут жить без вас! — Зачем же вам жить без меня… мы будем жить всегда вместе.

— Но ведь вы знаете, что я уехать не могу… т. е. мог бы!.. но это бы повлекло за собой слишком большие перевороты.

— Этого совсем и не нужно делать… вы меня не поняли… Я хотела сказать, что как бы далеко мы друг от друга ни находились, мы будем всегда неразрывно вместе… потому что мы любим.

— Конечно, конечно… но мне просто будет не хватать ваших глаз, ваших рук… мне кажется, когда я к вам прикасаюсь, в меня вливается какая-то уверенность, какая-то прекрасная гармоничность.

Зоя Михайловна обняла его и сказала, слегка улыбнувшись:

— Дитя… Это потому, что вы — слишком ребенок. Раз вы уверены в моей любви (а ведь вы в ней уверены?), то не слаще ли, не сильнее ли вас будет утешать сознание, что, находясь во Флоренции, я буду любить вас, помнить о вас, помогать вам?

— Вы правы, как всегда, но вас самих не будет от меня отнимать ваше искусство и вообще искусство, которое вы так любите, так понимаете?

— Не больше, чем здесь.

— А теперь вы едете во Флоренцию прямо?

— Прямо.

— Ведь вы в сущности вольная птица, куда захотите, туда и едете!

— Положим, я уж не такая вольная птица… да и потом я всегда знаю, куда я хочу ехать, и мои желания всецело зависят от моей воли.

— Боже мой! Как вы хорошо это сказали! Если б и я умел поступать так же.

— Это так и будет… я уверена в этом.

— Обнимите меня еще раз… поцелуйте меня, чтобы вернее, крепче передалась та ясность и уверенность, которой мне так недостает!

Зоя Михайловна нежно и серьезно прижала его к своей груди и потом поцеловала, долго не отнимая губ и не закрывая глаз, между тем как Леонид Львович, закрывши глаза, прильнул к ней ласково и беспомощно, как теленок.

Наконец она оторвалась и, слегка оттолкнув Царевского, произнесла, будто про себя:

— Я очень боюсь.

— Чего? — еле слышно спросил Леонид Львович.

— Чего? Что я передала вам совсем не то, что вам нужно… а того дать я вам не могу.

— Вы мне можете дать вашу уверенность, то, что вы всегда знаете, что вам нужно делать.

Зоя Михайловна долго смотрела задумчиво и наконец тихо начала:

— Уверенность… да, я знаю, куда мне ехать: в Париж или во Флоренцию… я могу распределить свой день, я умею дать должную интонацию и жест в роли без ошибки, я имею определенный вкус в искусстве, я люблю все достойное любви и в старом, и в новом, но разве этого достаточно?