Михаил Салтыков-Щедрин - Том 13. Господа Головлевы. Убежище Монрепо

Особое внимание критики привлекли страницы, где воспроизводятся картины «умственного распутства» и пустоутробного словесного запоя Иудушки [215].

Одновременно некоторые критики находили личность Порфирия Головлева «крайне искусственной, придуманной, очень далекой от психологической правды», а весь тон повествования «обличительно-дидактическим»: «Характер Иудушки обрисован так, как мог его обрисовать только самый завзятый сатирик, видящий в человеческой природе только темные ее стороны. Это голая, резкая сатира и ничего более, но для правильного сатирического впечатления здесь недостает освежающего, просветляющего смеха, который придает высшее значение сатирическому изображению» [216].

«Не шей ты мне, матушка… » — Из одноименной песни Варламова на слова Н. Г. Цыганова.

Заказничок — заповедная роща или лес, запрещенный, заказанный для вырубки.

Старая десятина — площадью в 3200 кв. саженей.

Тридцатка — казенная десятина, площадью в 2400 кв. саженей.

Правду и бог любит, да и нам велит любить. — Часто повторяющийся мотив о любящем правду боге: «Господь праведен — любит правду» или «Господи! кто может пребывать в жилище твоем?.. Тот, кто ходит непорочно и делает правду, и говорит истину в сердце своем», и т. п. (Псалт., 10, 14).

Расчет *

Впервые — ОЗ , 1880, № 5 (вып. в свет 20 мая), стр. 295–330, под заглавием «Решение (Последний эпизод из головлевской хроники)».

Сохранились четыре фрагмента черновой рукописи, отличающейся от опубликованного в «Отеч. записках» текста большим числом вариантов стилистического характера, а также следующим рассуждением о «решительных молодых людях»:

Стр. 252, строка 4 сн. После слов: «…иметь за душой что-либо солидное»:

Ныне же требуется только предъявление свежести и бойкости. Всякий, вероятно, видал этих проворных, неизвестно откуда явившихся, но несомненно решительных молодых людей, которые с изумительной цепкостью внедряются всюду, где об них даже не помышляли, создавая себе карьеру и радуя престарелых родителей. Я сам знаю шестерых братьев, которых родители отличаются только земскою свежестью и которые, несмотря на неблагоприятную фамилию, — отец их корнет Иван Слабительный, — поделили между собой административную Россию и всюду вторглись: и в юстицию, и в дипломатию, и в просвещение, и во внутренние дела, и в пути сообщения, и в финансы. И везде сделались необходимыми и до такой степени преуспели, что отныне нет уже затруднений относительно выбора лица, ибо все затруднения разрешаются очень просто: призвать или послать одного из братьев Слабительных. И это при такой неблагоприятной фамилии. Но что же будет тогда, если будет уважено ходатайство братьев Слабительных о присовокуплении к их фамилии таковой же их матери, урожденной баронессы Кокетине, и когда они будут уже называться не просто Слабительными, но баронами Слабительными-Кокетине? Ведь тогда, пожалуй, сразу они завоюют себе то право на пожизненное ликование, о котором родоначальник их, корнет Иван Слабительный, не смел и мечтать!

Время создания главы устанавливается лишь предположительно: март — апрель 1880 года, хотя не исключено, что ее замысел складывался на протяжении ряда лет и в названное время получил лишь свое окончательное оформление.

Рассказ, видимо, одновременно набирался для журнала и для отдельного издания, которое вышло из печати между 1 и 15 июня. Этим объясняется немногочисленность и незначительность вариантов, отличающих текст главы в отдельном издании от его журнальной публикации.

При работе над главой частично использован текст незаконченного рассказа «У пристани». Из него взята полностью картина въезда Ганечки в головлевскую усадьбу, но Ганечка заменен здесь возвращающейся в Головлево Аннинькой.

Рассказ «У пристани» печатается в разделе «Из других редакций».

Замена первоначального журнального заголовка «Решение» в Изд. 1880 на «Расчет» весьма существенна для авторской концепции: если «решение» предполагает осознанность, обдуманность в действиях, то «расчет» означает уже и расплату, возмездие, кару, настигшую «выморочного» героя.

«Расчет» вызвал особый интерес и современной Салтыкову, и позднейшей критики, что связано было с неожиданным, как казалось многим, драматическим финалом Порфирия Головлева: в «выморочном» салтыковском герое проснулась совесть, и образ его обрел поистине трагическое звучание. «В конце концов, — писал Михайловский в 1889 году, — Иудушка сам испугался облегшей его со всех сторон мертвой пустыни и не выдержал этого страшного одиночества» [217].

Обилие откликов на окончание романа связано как с выходом в свет первого отдельного издания его, так и с нашумевшей инсценировкой «Господ Головлевых», осуществленной H. H. Куликовым (первое представление «Иудушки» состоялось в Москве в ноябре 1880 года) [218]. В рецензии на спектакль Боборыкин утверждал, что Салтыков «не написал ничего глубже, сильнее, художественно-образнее и беспощаднее семейной хроники «Господа Головлевы», что «нарисована необычайно могучая картина вырождения помещичьей семьи» и «эта помещичья эпопея полна внутреннего драматизма». Рецензент высказал опасение, что сценический эквивалент этому произведению найти чрезвычайно трудно: «Для перенесения ее <���эпопеи> на сцену нужно очень многое присочинить, переделать, изменить и суть самого Иудушки». Из пьесы оказались исключены «поразительные» финальные сцены, «когда Иудушка застает пьянство своей племянницы, сам втягивается в то же, и оба они душат друг друга нареканиями и старыми счетами» [219].

Окончание романа дало повод некоторым критикам приписать Салтыкову отвлеченно-моралистические взгляды, приглушая общественный, антидворянский пафос «Господ Головлевых». Об оправдании автором своего героя писал, в частности, М. Протопопов: «Салтыков заканчивает свою эпопею как моралист — торжеством высшей нравственной правды. Он реабилитирует Иудушку в наших глазах, он заставляет его оплакивать жгучими слезами позднего раскаяния свою бессмысленно и бесчеловечно прожитую жизнь» [220]. «Образ вышел таким ужасающим, — рассуждал в 1914 году А. А. Дробыш-Дробышевский, — что сам Щедрин, под суровой внешностью которого скрывалось нежное, чувствительное сердце, испугался этого образа и немного испортил его в конце произведения, заставив Иудушку покаяться» [221].

Иначе воспринял финал головлевской хроники заключенный в Петропавловскую крепость революционер-землеволец: «Последняя часть «Семьи Головлевых», в которой описываются последние дни Иудушки, потрясла меня до глубины души <���…> Мастерскою рукою художник набросал потрясающую картину душевного расстройства Иудушки, — все равно какого: дело не в названии, не в форме! Сошел со сцены отживающий представитель отживающей общественной категории и сошел чуждый не только всему новому , но и чуждый самому себе , т. е. душевнобольным. Я не мог оторваться от этой семейной хроники. Сколько горя, сколько отчаяния! забытые личности, выморочениые существования и, как заслуженный конец всего этого, — сумасшествие!..» [222]