Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909

А в Анну уже кралась уверенность в том, что страшное прошло, что он не почувствовал ни падения, ни испуга, что он только устал от свежего воздуха, снега и скрипа полозьев и хочет спать…

— Спи, мой хороший мальчик!

Охватила его руками и слушала, согнувшись. Не было ничего кругом: забыла о Маше, о муже, о себе самой, — просто была его колыбелью. Подумала, что нужно домой: лечь в мягкую постель и лежать долго. Поднялась и, тихо ступая, пошла по раскатанной дороге. Шла, размеренно качаясь, как люлька в избе…

— Спи, мой хороший мальчик!

Еле видно было верхушки лип и крышу завода. Не смеркалось еще, но уже хотело смеркаться. Ветер стал резче — гуще и синей поземка. Холод плотно смыкался со всех сторон. Анна стала чувствовать боль от ушиба в правом колене и снег, растаявший около локтей. Но шла деревянно и упрямо, вся остывшая снаружи и теплая внутри, как снега, под которыми хранится озимь.

Вот спит он теперь в ней, как озимь. Спит спокойно.

— Спи, мой хороший мальчик!

Почти около самых ворот со львами встретился на клячонке сухотинский мужик, старик Онуфрий. Снял желтую древнюю шапку, поздравил с праздником, и как-то ясно стало Анне, что вот, кроме нее, есть старый Онуфрий и у него праздник, и так крепко закупоренный ею испуг вдруг победно хлынул и заставил ее вздрогнуть и стать.

— Лошади разбили, Онуфрий, — тихо сказала она старику.

— Ась? — потянулся к ней старик.

— Лошади! Лошади! — закричала Анна. — Кататься ездили… Понесли… Я, и сестра, и барин!.

— А-а! — протянул Онуфрий и закивал головой.

Придвинул к ней красное, облохмаченное клочьями волос лицо с мутными глазами и обледенелым ртом и ждал еще слов.

— Барин там… и сестра там… — махнула в поле Анна. — Понесли их… Лошади понесли!

— Удёржуть, — сказал старик.

— Что ты?

— Говорю, — праздник ноне, езда… Будучи насустречь какие ехать, — удёржуть! — громче и беспокойнее заговорил старик, растопырив правую руку. Подумал и добавил уверенно: — Стренуть!

В усадьбе липы стояли такие же спокойные и важные, лиловые и тяжелые, и галки возились перед сном на их верхушках.

С забинтованной и подвязанной, прокушенной лошадью рукою, лихорадочно дрожа, понурый и бледный, Ознобишин сидел ночью около постели Анны и говорил:

— Это, должно быть, потому, что вся жизнь не то, — вся жизнь какая-то подделка под жизнь, а жизни нет на самом деле… Ты меня прости, Анна. Ведь изо дня в день одно и то же, ведь все ждешь и боишься, боишься и ждешь, а жизнь-то, может быть, только в одном — крикнул: «Эх ты!» — и бросайся вниз головой, на рога к черту… Может быть, потому я и винокуренный завод строю, что пьяному море по колено… Я не знаю, зачем его строю. И вообще, что я знаю? И кто-нибудь знает?

— Тебе не больно? — спросила Анна.

— Нет, это что!.. А вот ты… ты меня прости.

Ознобишин притянулся к ней головою и добавил, стиснув зубы:

— Я их завтра же до смерти загоню! До смерти! Обоих! Честное слово!

— Оставь! Зачем? — испугалась Анна.

— Нет, как же я мог?.. Если бы я один или только с Машей, а то ведь ты, ты была… Как же я мог?

— Забыл? — медленно спросила Анна.

Резким движением села на кровати. Небольшое овальное, чуть оплывшее, как всегда у беременных женщин, лицо ее покраснело и показалось Ознобишину молитвенно-огромным, как в детстве лики икон.

— Забыл, думаешь? Нет, не то… — отвел от нее глаза Ознобишин.

— Ты его убить хотел? Говори, убить хотел? — спросила она жестоко.

Ознобишин думал сказать что-то примиряюще теплое, но такое новое лицо стало у Анны, что он молчал.

Странное таинство совершалось между ними. Поля за окнами не спали в снегу: они просочились отовсюду к этому ненужно закутанному большому дому, заняли подполье. Сквозь невидные щели стали вдоль стен пустые и иззябшие, точно пришли искать защиты у тех, кто не мог защитить. И всей душою сплошь прикоснулись к ним Ознобишин и Анна.

— Что ты говоришь? — похолодел Ознобишин, опутанный гибкими глазами Анны.

На свету ночника глаза эти дробились, казались мельче, больше числом. Десятки глаз, мгновенно увидевших в нем что-то, о чем он и сам не знал.

Прокушенная рука ныла.

— Ты хотел его убить, да! — уверенно повторила Анна. Это показалось ей таким страшным, страшнее всего в мире, что она сидела окостенев; только белые губы шевелились: — Ты хотел его убить, потому что… потому что тебе опостылело…

— Что опостылело?

— Все! Я… деревня… жизнь… вся жизнь… и я, я, я… такая, такая вот!.

Она оглянула свой живот и тонкие руки, упавшие вдоль колен, потом задрожала крупной зыбкой дрожью.

— Нет, ты его не убьешь! Я не дам, не дам!. — вскрикнула и потянулась к нему головой и руками, всем телом. — Не дам убить!

Гневная и страшная сила зажглась в ней, тонкой и слабой, и горячо вспыхнула белая кожа на лице, так что глазам стало больно.

— Постой. Что ты?.. Не то это… Зачем?. — говорил, отшатнувшись, Ознобишин.

— Я знаю, знаю! — кричала Анна, и Ознобишин чувствовал, что вот она стоит странная, как древняя колдунья, и читает в его глазах своими какими-то непрежними глазами. Читает то, как темны ночи, как долги дни, как однажды, тихим утром, хотел он пойти и застрелиться где-то в саду в глубокой аллее и как хотел сегодня сломать голову и себе, и лошадям, и всей жизни, какая была около. Как-то смутно и пьяно, но хотел именно этого, и теперь вспомнил.

— Пойми, не то ведь это, не то, — возбужденно повторял он. — Ведь это седьмой ребенок… Кто это, — черт или дьявол, — кто это смеется? Разве мне легко? Почему те умерли? Кто ответит? А если ответит точно, до последней запятой точно, разве от этого будет легче? Разве легче?

И здоровой правой рукой Ознобишин схватил стул и что было силы, скрипнув зубами, ударил его ножками о пол: ножки хряснули, подломились.

— Зачем ты? — вздрогнула Анна, побелела снова и еле слышно сказала, что думала: — Ведь ему уже почти семь месяцев — те моложе были.

— Он… тоже умрет! — глухо сказал Ознобишин.

— Нет! — твердо сказала Анна.

— Умрет! — повторил он.

— Нет! — сказала она еще тверже и качнула упрямо головой.

— Так, значит, для него я строю завод?

— Для него! — качнула головой Анна.

— Вот для кого!.. Теперь я понял.

Ознобишин улыбнулся медленно, сначала болезненно и мутно, потом яснее. Посмотрел прямо в глаза Анне и спросил:

— Я хочу его послушать… послушать, как он там… Можно?

И недоверчиво, но уже по-детски просто глядя на него, Анна заботливо сказала:

— Только не дави головою. Можно.

И легла, обнажив живот, и Ознобишин, наклонившись, осторожно, как степные охотники к земле, припал ухом к тому месту, где был он, и долго и свято слушал.

— Поцелуй его! — приказала она.

Ознобишин нежно прикоснулся к ней губами.