Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909

Проснулись поздно в сарае. Утро было ясное, небо чистое. Только лес дымился, высушивая на солнце промокшие листья.

Выходили рабочие, умывались, молились на солнце богу.

Потом, серьезные и вялые, входили в торфяное озеро и принимались за резку медленно и молчаливо.

Молчали не так, как молчал лес. Все знали, о чем говорить, но чувствовали, что нечего говорить. Стояли и резали торф правильными кирпичами, мягкими и жирными, будто он был тем живым, что когда-то раньше, давно, проглотила топь, так же, как теперь, ночью, несколько часов назад.

И только когда сошлись обедать, самый молодой из всех, глупый еще парень, кашевар, обводя кругом удивленными глазами, умоляюще спросил всех:

— Что это, братцы, приснилось мне, что ли, быдто это нонче ночью в сарае у нас баба какая-то… и все?.. И как быдто умершая была, баба-то… Приснилось, что ли?

— Попритчилось, — вяло бросил черный мужик.

— Знамо, попритчилось, — поддержал его другой, высокий. — Какая у нас в лесу баба? Тоже!.

А кто-то начал смеяться, что такому молодому и глупому парню снятся бабы, хотя и мертвые.

И вдруг все засмеялись, неудержимо и злобно.

В каждой душе колотил тревожный молоточек все одно и то же: «бы-ло, бы-ло, бы-ло»; но хотели утопить в смехе «было» и на его месте поставить «не было».

Пообедали и не шли на работу; спали, говорили о домашнем.

Над лесом, дымным от испарений, летели галки и кричали звонко и бестолково, точно наперебой вколачивали костяные гвозди в небо, а над топью, будто в том месте, куда опустили тело, сидела на задних лапах и жалобно плакала белая кудлатая собака.

1905 г.

Из окон комнаты, в которой жил поручик Бабаев, были видны неровно закутанные в мягкий снег кусты шиповника, серый забор с полосами снега вдоль досок и синие тени на снегу. Когда он взглядывал в окно и тут же отводил глаза, то ярко стлалось перед ним ослепительно белое с извилистой синевой и стояло долго и нагло, широко раздвинув стены.

А когда он вслушивался, чуткий, то казалось, что далеко где-то скучный кто-то раскачал очень длинную и очень тонкую узкую полоску стали. Полоски этой не было видно; но мимо медленно ползли душные звуки качаний, похожие на змеиные кольца.

Можно было забыться на время, можно было о чем-то мечтать, чему-то радоваться и удивляться, но это было линючее, как краски на воде: краски загораются, борются, гаснут, а вода под ними внизу остается одна и та же — черная для всех извилин дна, плотная, немая.

Стоило только вслушаться, и из глаз выпадала радость и смешно было чему-то удивляться. Тишина утр вливалась в шумливую сутолоку дней так широко и прочно, как будто не было никакой разницы между шумом и тишиною.

Вырастала уходящая вниз длинная лестница из дней, о которых никак нельзя было сказать: «Прожиты». Они «проходили» вблизи, чуть задевая за плечи, и по ночам, когда мигала свечка, отчетливо видно было: зигзагом шли все одинаковые, плоские ступени, и опускалась на шаг вниз новая, такая же гладкая ступень.

Чуть слышно гнусаво тикали под подушкой карманные часы, точно служили панихиды по дню, который мог бы быть, но ничем не был отмечен, как вымытый начисто литографский камень.

Хотелось встать и смеяться — долго, громко, злобно, но на рождавшийся смех вскакивала маленькая холодная мысль: «А завтра будет тоже такой же день!» Холодная мысль, противная, как цинический хохот, озиралась кругом, ища новых дней, и медленно добавляла: «И послезавтра!»

Между лопаток от шеи ползла мелкая дрожь.

Над самыми окнами повис ряд сизых рубчатых сосулек, тускло глядевших в комнату. Дул ветер временами, и под ним, тяжелым, жалобно плакали ставни.

Доктор жил в доме напротив, стриженый, низенький старик с длинными ушами. По утрам он выходил на балкон и, обернувшись к востоку, читал по книжечке молитвы. Черный сеттер Бабаева, Нарцис, на него лаял. Лаял вяло: ударит несколько раз в широкий колокол пасти и отойдет, зевая, — привыкал уже.

Сапожник Безверхий гонял голубей сбоку за сараем. Видно было только грязную тряпицу на шесте, влажную на сухом небе, да белые блестки крыльев. Его свист в два пальца тоже был виден: круглый, извилистый, длинный и острый на конце, как кнут. Гонялся за турманами в небе, жалил, не давал покоя; и, бросаясь от него стремглав, они кувырком падали вниз, вздыбив перья.

Хозяин дома, псаломщик, за тонкой стеною пел ирмосы и подыгрывал на дрянной скрипке. Сплетались два голоса: низкий и плоский, тонкий и визгливый, и выходило у обоих: «Коня и всадника вверже в мо-о-ре!» Звуки пахли чем-то — свечами, ладаном, — и хотелось отворить окно.

От дома к кухне, где помещался денщик Гудков, и от кухни в дом проходила по двору животом вперед беременная жена псаломщика — пестрый платок на голове, а лицо молодое, виноватое, серое, в желтых пятнах.

Иногда слышно было, как вздорил с нею Гудков:

— Что, удостоверилась?.. Юстрицы у тебя под носом воют!.

— Да ты что это со мною так обращаешься, болван?

— А што ж ты, барыня?.. Хоть бы што-нибудь, хоть бы как, а то ништо, никак… Таких барынь-то — пруды пруди!.

— Холуй ты этакий!

— Я-то на коленках черта обогнал, обо мне не думай!.. Почище вашего жили.

Бабаев отворял форточку и кричал:

— Ты что это там, негодяй, скотина!.. Я тебе дам! — Потом думал о высоком животе псаломщицы, становилось противно — одевался и уходил из дома.

В офицерском собрании играли в «дурака с Наполеоном». Было четырнадцать рангов дурака, пять колен Наполеона и Наполеон. Играла канцелярия полка: заведующий хозяйством, казначей, два адъютанта. Нужно было двадцать раз оставить дураком кого-нибудь одного. Этот один становился Наполеоном. Сделать это было трудно: начали играть в сентябре, теперь шел декабрь — не могли кончить.

В соседней комнате играли в макао. Игра была шумная, злобная, радостная. Много курили и пили пива, противно бросали на стол деньги, ругались.

Двое завсегдатаев бильярдной — капитан Балеев и поручик князь Мачутадзе — разбивали пирамиду за пирамидой. Кто-то сказал о них с чувством: «Спят на бильярде!», вышло смешно, но низкий потолок над зеленым сукном не улыбнулся.

В читальне одинокий капельмейстер, престарелый чех, которого больно хлопали по плечу и ласково звали «капельдудкой», сидел за газетами.

«Рота, смирно!..» Каждый день он слышал эту команду. Когда входил в казарму он, для него кричал это фельдфебель Лось; когда входил ротный, для него кричал это он, Бабаев. И было такое правило дисциплины, чтобы по этой команде каменели люди: вздергивались головы, выскакивали из орбит глаза, застывали руки в рукавах одинаковых мундиров — точно на всех сразу брызгали мертвой водой или дули особым газом, напитанным микробами столбняка. С ними здоровались всегда одними и теми же словами, и всегда одними и теми же словами должны были отвечать они. Никто и никогда не ждал от них других слов, как, берясь за ручку звонка, никто не ждет сонаты или молитвы. Потом нажимали на них, как на клавиши, звуками команд, и никто не ждал, что они сделают что-нибудь не то, что должны были сделать по уставу. И лица у всех казались одним, непомерно вытянутым в стороны тупым лицом.