Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909

Казарма была огромная, окнастая — тысяча пудов над головой. В толстые стены всосалось насилие, и чудилось, что это оно выступает на штукатурке в пятнах плесени.

А за казармой шел широкий плац, утоптанный шагавшими под барабан ногами.

Он тоже казался казармой, только выше, светлее. Небо лениво висело над ним, как синий потолок, и давило.

И когда на земле громко кричали: «Раз!» — небо отзывалось: «Два!»

Были сумерки, когда окна красны.

Хлопали ставнями; снег хрустел под ногами. На тротуар с деревьев падал иней.

Бабаев остановился, подумал: «Не стоит заходить… зачем?» Но в освещенном окне мелькнула знакомая прическа, и он вошел.

Когда раздевался в прихожей и смотрел на частые медные крючки вешалки, то тоже думал: «Притащился, а зачем? Что за глупость!»

Лидочка Канелли была одна. Куда-то на карты ушел ее отец, отставной подполковник. Если бы он был здесь, то хохотал бы, ерзая красным лицом, рассказывал бы одни и те же анекдоты, пил бы водку.

Лидочка села за пианино, играла что-то. Он не слушал — что, смотрел на ее профиль и думал: «Вот эта линия, которой никогда не было раньше и которая никогда больше не повторится; через полгода, может быть, через месяц, может быть, завтра даже, это будет совсем другая линия, непременно скучная и тупая».

Бабаев чувствовал, что если он что-нибудь любил теперь, то любил он именно эту тонкую линию профиля, прядку волос надо лбом, матовую кожу лица. Но почему-то смешно было сказать это даже самому себе отчетливо и просто.

Ждала мужа — ждала трогательно и нежно, это видел Бабаев. Не играла, искала чего-то на клавишах — какую-то старую тропинку к алтарю и детской.

Еще несколько человек молодежи: два студента, военные, один чиновник, запросто бывали в доме. Каждого хотела понять, с каждым говорила особо то о музыке, то о театре, то о курсах; с военными ребячилась, играла в почту, хохотала. Бабаева не могла разглядеть: что-то притаилось темное; шла к нему ощупью — это чувствовал он; то становилась мечтательной, странной, то говорливой, веселой, то вдруг, проходя, касалась его выпуклой грудью и лукаво извинялась краснея.

Звуки зыбкие, матовые. Бегут куда-то один за другим — нельзя связать. Фикус в углу; свесил глянцевитые листья, как уши; слушает.

Представляется почему-то вечер — такой далекий! Сколько лет ему тогда было — пять, шесть?.. У березок листочки совсем маленькие, продувные, желтые, земля лиловая от сумерек, и жуки… ж-ж-ж… Везде майские жуки… кажется, что просто воздух жужжит, так их много и так от них весело… А у няньки Мавруши на голове красный платок, и она сидит под березкой, чулок вяжет… Отбежишь, глянешь издали — совсем как большой гриб сыроежка.

Бабаев сидит против зеркала, и ему видно в нем свое лицо. Иногда оно кажется ему отвратительным, иногда красивым — худое, темноволосое, с высокими бровями. А рядом и в зеркале такой тонкий, немного чувственный ее профиль и поспешно завитые каштановые пряди волос над белым лбом.

Бросает пухлые пальцы на клавиши. Звуки прыгают, сплетаются, дрожат, как ценное кружево, вдруг разрываются крикливым аккордом и опять сплетаются и дрожат.

Хочется сказать ей: «Зачем это все? Будет. Не надо больше!» Но она уже понимает, чуткая… Еще два резких аккорда, потом дробный перебор клавишей. Вот она откинула голову, повернулась к нему, шепотком спросила: «Довольно?» Мигает глазами, улыбается. Когда улыбается, то лицо становится совсем мягким, пушистым, точно сделано из одуванчиков… Потом вдруг скучнеет, сжимается, восковеет, залегает складка над переносьем.

— Зла, как сорок тысяч ос! — говорит она, подымаясь, смотрит на него тяжело и неподвижно, как смотрят змеи. — Ведь могла уехать на курсы этой осенью… поймите — год потерян! В Петербурге теперь… электричество… улицы синие… народу — бездна!.. Мчалась бы с какой-нибудь Голубиной книгой под мышкой… а там сходки, споры… Ведь жизнь-то какая, — поймите!

На глаза ее, карие, с желтыми блестками, медленно просачиваются слезы.

Но Бабаеву самому странно, почему ее не жаль, почему хочется ее злить, смеяться над нею.

— На что вам курсы? — спрашивает он едко, закуривая папиросу.

От папиросы вьется дым, и в дыму скрывается она на миг, потом выступает.

— На что курсы? — повторяет он. — Ведь это вы так себе все… зря. — Он старается говорить лениво, обрубленными словами и наблюдает ее искоса, скривив губы. — Курсы… книжки… музыка… туалета-то сколько! — Думает в то же время: «Грубо! Зачем?» — но остановиться не может. — Фанты… хохот… томные взгляды…

— Сергей Ильич!

Она среднего роста, немного полная, и оттого к ней не идет жест возмущения, как идет он к женщинам высоким и стройным. Бабаев живо представляет себе высокую, стройную, с откинутой правой рукой, и Лидочка кажется ему модисткой, от которой не берут плохо сделанного платья, а она силится доказать, что сделано по журналу.

— Сергей Ильич! Не смейте!

— Учиться вам уже нечему, все знаете, — пропускает сквозь дым Бабаев, — а выйти замуж только в таких гиблых местах и можно. Думаете, — отчего женятся? Женятся от скуки, поверьте. На курсах не выйдете, там не скучают… некогда скучать.

Он говорит тяжело и жестко. Ему кажется, что сейчас она сорвется с места, затопает ногами, упадет… что с нею будет истерика. Но она подходит к нему вплотную — горячая, выпуклая, — берет его за погон рукою и говорит неожиданно тихо:

— Ведь вам же скучно… Ведь вот вам же скучно… Ну, отчего вы не женитесь?

Глаза у нее теперь хорошие, простые, сквозные, как у очень маленькой девочки. Смотрят из-под мягких бровей прямо в его глаза. И две завитых прядки волос над ними тоже, кажется, глядят, просто, чуть-чуть стыдливо.

Здоровое, просящее ласки тело всего в двух вершках от Бабаева за каким-то простеньким сиреневым платьем с кружевами.

И никого нет в комнате, кроме трех белых кошек — Милки, Муньки и Мурки: спят все три рядом на старом диване.

— Ведь вы же не… пустынник? Вам нужна женщина… — говорит она, опустив глаза. — Почему же у вас непременно должна быть женщина с улицы… грязная… фи!.. больная… захватанная.

Ему странно, что она говорит это. От лампы свет падает сзади ее, и она в тени. Может быть, это помогает ей?.. Но он видит, что она пропустила что-то, и добавляет:

— С букетом дешевого одеколона… На лице белила… Каблуки у нее высокие, стоптаны набок… обязательно стоптаны набок… внутрь…

Почему-то вдруг становится тоскливо, робко. Лидочка берет в руку его жетон из училища. Рука у нее небольшая, белая; суставов на пальцах не видно, только ямочки.

Теперь она еще ближе к нему. Теперь от нее к нему перебросилась горячая сплошная сетка желаний и жжет.

— Вы — хороший… вы — умный… — говорит она, наклоняясь: голос у нее стал тверже, точно сквозь него прошел металлический стержень. — Вы — один… за вами ходить некому… Ну, кто о вас позаботится? Денщик?.. Разве не надоело вам: все один, все один…