Генри Джеймс - Американец

— Чему я завидую, так это вашей свободе, — заметил месье де Беллегард, — вашему размаху — вы столько повидали, — вашей возможности приходить и уходить, когда захочется, тому, что вокруг вас нет людей, которые относятся к себе крайне серьезно и чего-то ждут от вас. А я живу, — вздохнул он, — под неусыпным надзором моей доблестной матушки.

— Сами виноваты. Что вам мешает пуститься в путь? — сказал Ньюмен.

— До чего же прелестен по своей наивности этот вопрос! Мне все мешает! Начать с того, что у меня нет ни гроша.

— Когда я пустился в путь, у меня тоже не было ни гроша.

— Да-да, но ваша бедность была для вас капиталом. У вас, в Америке, никому не возбраняется поменять статус, стать другим, не тем, кем он родился, а раз вы родились бедняком — я правильно понял? — вы неизбежно должны были сделаться богатым. Да как подумаешь о вашем тогдашнем положении, просто слюнки текут: вы огляделись и увидели мир, только и ждущий, чтобы вы подошли и подобрали все, чем он располагает. А когда мне исполнилось двадцать, я огляделся и увидел мир, где на всем висели таблички: «Не трогать!», и самое смешное, что, как оказалось, все эти таблички касаются только меня. Я не мог заняться делами, не мог зарабатывать деньги, ведь я Беллегард. Не мог заняться политикой, потому что я — Беллегард, а Беллегарды не признают Бонапартов. И литературой заняться не мог, потому что был тупицей. Не мог жениться на богатой девушке, потому что ни один Беллегард никогда не женился на простолюдинке и сделать это первым было бы неприлично. Но этого нам все же не миновать. Ведь наследниц из нашего круга, не имея состояния, не заполучишь; имя должно соединяться с именем и деньги с деньгами. Единственное, что мне не возбранялось — это отправиться воевать за Папу Римского. Что я и исполнил со всей добросовестностью и получил из-за Папы небольшую царапину под Кастельфидардо. Пользы от этого, как я понимаю, не было никому — ни Святому Отцу, ни мне. Рим во времена Калигулы, несомненно, был местечком забавным, но с тех пор, увы, сильно деградировал. Я провел три года в замке Святого Ангела, а потом снова вернулся к светской жизни.

— Так у вас нет профессии? Вы ничем не занимаетесь? — удивился Ньюмен.

— Ничем! Мне полагается развлекаться, и, по правде говоря, поразвлекался я вволю. Это нетрудно, если знать как. Но нельзя же развлекаться вечно. Еще лет на пять меня, может, и хватит, но после этого уже совсем пропадет аппетит. А что мне делать тогда? Остается, пожалуй, пойти в монахи. Нет, серьезно, и впрямь опояшусь веревкой и уйду в монастырь. Это старинный обычай, а в старину обычаи были мудрые. Люди тогда разбирались в жизни не хуже нас с вами. Они давали горшку кипеть до тех пор, пока он не треснет, а тогда навсегда убирали его на полку.

— Вы очень религиозны? — спросил Ньюмен с величайшей почтительностью, прозвучавшей почти гротескно.

Месье де Беллегард, очевидно, сразу же оценил эту комическую нотку, но с минуту смотрел на Ньюмена без тени иронии.

— Я правоверный католик. Питаю уважение к церкви. Поклоняюсь Пресвятой Деве. И боюсь дьявола.

— Ну тогда, — сказал Ньюмен, — за вас можно не беспокоиться. В настоящем у вас удовольствия, в будущем — религия; на что вам жаловаться?

— А от жалоб тоже получаешь удовольствие. В вашем преуспеянии есть нечто, меня раздражающее. Вы первый человек, кому я позавидовал. Странно, но это так. Я знавал многих людей, обладавших кроме мнимых преимуществ, которые, может быть, имею и я, вдобавок умом и деньгами, но почему-то ни один из них не вывел меня из равновесия. А у вас есть то, что и мне хотелось бы иметь. Это не деньги и даже не мозги, хотя, нет сомнений, и того и другого у вас в избытке. И даже не ваши шесть футов роста, хотя и я бы не прочь быть дюйма на два повыше. Нет — у вас почему-то всегда такой вид, словно, где бы вы ни были, вы всюду чувствуете себя как дома. Когда я был мальчиком, мой отец объяснил мне, что именно по такому выражению лица люди и узнают Беллегардов. Он обратил на это мое внимание. Но считал, что нельзя выработать такой вид преднамеренно. Он говорил: когда Беллегарды вырастают, это выражение появляется у них само собой. По-моему, так и случилось: я действительно чувствую себя всюду как дома. Место в жизни было уготовано для меня заранее, и занять его ничего не стоило. Но вы, вы, ведь я не ошибаюсь, сами обеспечили себе собственное место, вы занимались, как недавно изволили сообщить, изготовлением ванн, и при этом, право, производите впечатление человека, всегда чувствующего себя непринужденно, взирающего на все с высоты. Мне представляется, что вы путешествуете по свету как человек, едущий по железной дороге, контрольный пакет акций которой принадлежит ему одному. Глядя на вас, я чувствую, будто что-то в жизни пропустил. Что же это?

— Вы не испытали гордого сознания, что честно потрудились… скажем, изготовили несколько ванн, — ответил Ньюмен в шутливом тоне, но говорил он серьезно.

— Ну нет, я встречал людей, за которыми числится даже больше, людей, которые занимались изготовлением не только ванн, но и мыла — больших брусков сильно пахнувшего желтого мыла, однако в их присутствии я не чувствовал себя уязвленным.

— Значит, это привилегия американского гражданства, — заметил Ньюмен. — Оно помогает человеку утвердиться в жизни.

— Возможно, — отозвался месье де Беллегард. — Но должен сказать, что встречался со множеством американских граждан и они вовсе не выглядели людьми, утвердившимися в жизни, и не походили на крупных держателей акций. Я никогда им не завидовал. Думаю, это скорее лично ваша особенность.

— Перестаньте, — сказал Ньюмен. — А то я возгоржусь.

— Не возгордитесь. Гордость вам не свойственна так же, как и самоуничижение, — отсюда и непринужденность вашей манеры. Люди горды, только когда им есть что терять, а самоуничижаются, когда им есть чего добиваться.

— Не знаю, есть ли мне что терять, — произнес Ньюмен. — А вот добиться кое-чего я хочу.

— Чего же? — спросил гость.

Ньюмен замялся:

— Я поделюсь с вами, когда узнаю вас получше.

— Надеюсь, долго ждать не придется! Буду счастлив помочь вам добиться того, чего вы хотите.

— Не исключено, что сможете.

— Не забудьте тогда, что я всегда к вашим услугам, — ответил месье де Беллегард и вскоре после этого откланялся.

В течение следующих трех недель Ньюмен несколько раз встречался с Беллегардом, и, хотя они не давали друг другу торжественных клятв в вечной дружбе, между ними установилось своего рода товарищество. Для Ньюмена Беллегард был идеалом француза — приверженца традиций и романтизма, насколько наш герой мог разобраться в этих загадочных понятиях. Галантный, пылкий, веселый, любящий произвести впечатление и радующийся своему успеху больше, чем те, ради кого он старался, даже если его старания были справедливо оценены, обладатель всех заслуживающих внимания светских достоинств, поклонник всего веселящего душу, жрец некоего таинственного священного культа, говоря о котором он прибегал к выражениям, куда более восторженным, чем если бы речь шла о недавно встреченной хорошенькой женщине, — культа понятия несколько устаревшего, хотя и, несомненно, благородного, а именно понятия honeur, [66] Честь (франц.). — граф был неотразим, интересен и занимателен, — словом, обладал характером, который Ньюмену не составило труда оценить сразу, хотя, размышляя о своеобразии человеческой природы, он никогда не смог бы представить себе, что подобные характеры существуют. Знакомство с Беллегардом нисколько не поколебало столь удобного для него убеждения, будто все французы легковесны и пустоголовы, однако навело на мысль, что из легких ингредиентов, если их хорошенько взбить, получатся великолепнейшие блюда. Трудно было представить себе двух более несхожих приятелей, но эти различия и составляли прочную основу для дружбы, главным достоинством которой являлось то, что обоим всегда было интересно друг с другом.