Генри Джеймс - Американец

— Правда, он заявил, — сказал Ньюмен, — что не простил дочь. Только она никогда об этом не догадается.

— Ну что ж, надо отдать месье Ниошу должное. Все, что случилось, ему, видимо, не по душе, — ответил Валентин. — Мадемуазель Ниош вроде тех знаменитостей, в чьих биографиях обычно рассказывается, как в начале карьеры они встречали противодействие своих домашних. Родные не желали считаться с их призванием, зато им воздал должное весь мир. Вот и у мадемуазель Ниош есть призвание.

— О, перестаньте, — нетерпеливо перебил его Ньюмен. — Уж очень серьезно вы относитесь к этой маленькой вертихвостке.

— Знаю, но, когда думать не о чем, поневоле думаешь о вертихвостках. По-моему, лучше быть серьезным по пустякам, чем всегда быть несерьезным. Эта маленькая негодница меня очень занимает.

— И от нее это не ускользнуло. Ей известно, что вы следили за ней, расспрашивали про ее дела! Это тешит ее самолюбие, что крайне неприятно.

— Неприятно, вы говорите, друг мой? — засмеялся Валентин. — Да нисколько!

— Вот уж не хотел бы, чтобы алчная авантюристочка вроде мадемуазель Ниош знала, что я трачу на нее силы! — возмутился Ньюмен.

— На хорошенькую женщину никогда не жалко потратить силы, — изрек Валентин. — Пусть себе мадемуазель Ниош тешится тем, что я проявляю к ней любопытство и что меня тешит, что ее это тешит. Кстати, не так уж это ее тешит.

— Вот и ступайте к ней и скажите ей об этом сами, — предложил Ньюмен. — Она просила передать вам что-то в этом духе.

— Благослови вас Бог! Какое неиспорченное воображение! — подивился Валентин. — Да за эти пять дней я был у нее три раза! Она очаровательно принимает гостей. Мы ведем беседы о Шекспире и стеклянной гармонике. [105] Старинный музыкальный инструмент, состоящий из наполненных водой стаканов, по краям которых водят пальцем, извлекая звук нужного тона. Мадемуазель Ниош любопытнейшее явление — исключительно умна, не допускает никакой грубости, явно остерегается вульгарности. Намерена подавать себя в наилучшем свете. Исключительно хороша — словно фигурка морской нимфы в античном интальо, [106] Глубоко вырезанное изображение на отшлифованном камне. такая же точеная и твердая. И ручаюсь, что чувствительности и сердечности у нее ничуть не более, чем если бы ее и впрямь вырезали из аметиста. Ее и алмазом не поцарапаешь. Исключительно привлекательна. Право, когда узнаешь ее получше, становится ясно: удивительно хороша — умна, решительна, честолюбива, беззастенчива и, полагаю, вряд ли изменится в лице, даже если у нее на глазах кого-нибудь задушат! Нет, клянусь честью, она чрезвычайно занимательна.

— Прекрасный перечень достоинств, — согласился Ньюмен. — Правда, больше смахивает на составленный полицией список примет надоевшего ей преступника. Только я подытожил бы этот список не словом «занимательна», а каким-нибудь другим.

— Нет, как же! Именно это определение и подходит. Я же не говорю, что она добросердечна или добродетельна. Я не хотел бы иметь ее своей женой или сестрой. Но она являет собой весьма примечательный и замысловатый механизм. И мне нравится наблюдать, как этот механизм работает!

— Ну, примечательные механизмы и мне доводилось видеть, — подхватил Ньюмен. — Как-то раз при мне на фабрике иголок одна такая машина аккуратненько проткнула приезжего джентльмена, оказавшегося слишком близко, наколола его, будто на вилку, вмиг заглотала и раскрошила на мелкие кусочки.

Однажды поздно вечером, когда Ньюмен вернулся в свою обитель, а было это спустя три дня после сделки, заключенной со старой мадам де Беллегард, — иначе, как «сделка», их соглашение насчет приема, на котором она собиралась представить Ньюмена свету, назвать было бы трудно, — так вот, вернувшись, он обнаружил у себя на столе карточку внушительных размеров, извещавшую, что упомянутая дама ждет его у себя дома двадцать седьмого числа сего месяца в десять часов вечера. Ньюмен засунул карточку за раму зеркала и созерцал ее с большим удовлетворением — нашему герою она казалась символом его триумфа, документальным подтверждением того, что он победил. Вытянувшись в кресле, он наслаждался разглядыванием карточки, когда к нему пожаловал Валентин де Беллегард. Проследив, куда устремлен взгляд Ньюмена, тот сразу увидел приглашение, присланное его матерью.

— А что там значится в уголке? — спросил он. — На что приглашают? Вряд ли, как обычно, «на танцы», или «на концерт», или «на tableaux vivants»? [107] Живые картины (франц.). На этот раз следовало бы указать: «на американца».

— Но ведь я буду не единственный, — ответил Ньюмен. — Миссис Тристрам сказала мне сегодня, что тоже получила приглашение и уже ответила согласием.

— Ага, значит, миссис Тристрам с супругом окажут вам поддержку. В таком случае матери следовало указать: «на трех американцев». Подозреваю, что скучать вы не будете. Вам предстоит встреча со множеством лучших людей Франции. Я имею в виду людей с длиннейшими родословными и высоко задранными носами. Среди них немало форменных идиотов. Рекомендую обходиться с ними осторожно.

— А я уверен, они мне понравятся! — воскликнул Ньюмен. — Сейчас я готов восхищаться всем и каждым, у меня отличнейшее расположение духа.

Валентин молча посмотрел на него и бросился в кресло, вид у него был необычайно усталый.

— Счастливец! — проговорил он со вздохом. — Смотрите только, не обидьте на приеме кого-нибудь.

— Ну, если кому-нибудь охота на меня обижаться — на здоровье. Моя совесть чиста.

— Видно, вы и вправду очень влюблены в мою сестру.

— Да, сэр! — помолчав, сказал Ньюмен.

— А она? Она тоже влюблена в вас?

— По-моему, я ей нравлюсь, — ответил Ньюмен.

— Как же вам удалось ее околдовать? — спросил Валентин. — Какими средствами?

— Ну, у меня нет на этот счет твердых правил, — сказал Ньюмен. — Но, во всяком случае, мои приемы, как видите, имели успех.

— Подозреваю, — рассмеялся Валентин, — что с вами страшно иметь дело. Вы продвигаетесь вперед семимильными шагами.

— С вами сегодня что-то неладно, — заметил на это Ньюмен. — Вы почему-то норовите меня уязвить. Не терзайте меня вашими колкостями, пока я не женился. Вот обрету почву под ногами, мне будет легче сносить то, что преподносит жизнь.

— А когда же свадьба?

— Недель через шесть.

Валентин некоторое время молчал, а потом спросил:

— И вы уверены в своем будущем?

— Уверен. Я точно знаю, чего хочу, и знаю, что уже получил.

— И не сомневаетесь, что будете счастливы?

— Сомневаюсь? — повторил Ньюмен. — Ну, такой наивный вопрос заслуживает такого же ответа. Нет! Не сомневаюсь!

— И ничего не боитесь?

— А чего мне бояться? Вы не можете причинить мне вреда, разве что прибегнете к силе и умертвите. Вот это было бы чудовищным предательством. Я хочу жить и собираюсь жить долго. Я ведь до смешного здоров, и смерть от болезни мне не грозит, а удел умереть от старости приблизится не так скоро. Жену свою я не потеряю — я буду слишком усердно о ней заботиться. Могу, конечно, потерять состояние или часть его, но это неважно. Я тут же все снова удвою. Так чего мне бояться?