Сергей Сергеев-Ценский - Неторопливое солнце (сборник)

Четверо было, кроме нее, в спальне: он, доктор, немка и Катерина, — и за всех хваталась она жуткими огромными глазами, как железными крючьями.

Ознобишин судорожно и неловко, как повешенный, поводил шеей, слезилось лицо Катерины, на сырых щеках акушерки засквозила растерянность, у доктора заметно дрожали руки.

Сквозь окна протискивался в спальню какой-то понизовый свет: это светили снега полей, а не солнце, — подошли и глядели поля, сдвинувшись со всех горизонтов.

Открытый всем, кругло лежал вздрагивающий живот Анны, а под ним, еле сдерживая его тяжесть, звучно дышала она и спрашивала всех глазами. Отворачивалась Катерина, спускал голову Ознобишин, ненужно заботливо мотала длинный бинт акушерка.

Доктора никогда не видала раньше Анна, и потому, что не видала, думала, что он спасет.

У него был такой строгий сухой нос, и резкие выпуклые брови, и седина, нелгущая седина в волосах. Пугливо-доверчиво вглядывалась в него Анна, боялась спросить и хотела спросить, и когда спросила, наконец, шевеля с трудом губами, то испугалась.

— Лежите спокойно! — приказал доктор…

— Он не умер еще. Я знаю… Вы думаете, что он мертвый? Живой! — вопросительно, спеша говорила Анна.

— Конечно, живой! Кто же говорит, что мертвый? — отозвался доктор.

И повиснув на нем глазами, Анна увидела, что он, с такой нелгущей сединою, солгал.

Но нельзя было поверить в то, во что было бы безумно верить; Анна откачнулась ото всех и сказала, улыбнувшись:

— Да что вы все думаете, что он мертвый? Ведь он живой!.. Я ведь чувствую, что живой!.

Улыбнулась, но на ее тихую и хитрую, как у помешанных, улыбку посмотрели с испугом.

Тогда началось последнее.

Анна нервно провела рукой по животу и сказала просто и твердо:

— Нужно разрезать здесь и его вынуть. — Чуть сдвинула брови и смотрела на доктора в упор.

— Этого нельзя сделать, — сказал доктор, передернув плечами, — и не нужно… Зачем?

— Нужно! — закричала вдруг Анна, поднявшись. — Пусть я умру, пусть умру, — он жить будет. Не смеете вы! Должны вы! Отравится он во мне!.. Умрет!.. Как вы смеете! Режьте! Сейчас же режьте!

— Анна! — сказал и отвел глаза Ознобишин.

— Мне все равно! Все равно!.. Палачи вы! — исступленно кричала Анна; голос стал круглый и звонкий, как стеклянный шар.

Вскочила и бросилась на шею к этому чужому сутулому старику.

— Голубчик! Доктор! Я вас прошу! Прошу вас! Мне все равно ведь: не жить мне! Разрежьте и выньте. Голубчик!

Все пыталась поцеловать его в сухую обветренную щеку, и все отдергивался он, сдерживая ее руками, бормотал что-то, притворно сердился, упрашивал лечь.

Подошел Ознобишин с акушеркой, — и он, чуткий и свой, и она, тупая и чужая, — оба одинаково лишние и немые.

И Катерина с испуганным простым лицом наклонилась к самым ее глазам и сказала, как говорят малым детям:

— Что вы, барыня, что вы! Ведь он все равно уж помер, зачем же резать?

Охватили, не выпуская, боли рождения и тянулись долго. К вечеру Анна родила мальчика. Ребенок был мертв, как прежние шесть, — истощенный, безобразный, легкий на вид.

— Легковоздушный какой! — соболезнующе покачала головой Катерина.

Около месяца еще прожила Анна, но жила уже странной сонной жизнью. Онемела; в доме стало двое немых, и дом сделался тихим-тихим: весь в снегу, низкокрыший, ненужно большой и беззвучный.

Ни кровинки не осталось на лице Анны. Какая-то бестелесность, которая пряталась в ней всю жизнь, теперь вышла и хозяйственно заняла все уголки. Руки стали вялые и легкие, еле переставлялись ноги, и ничем не победимый холод столпился около ее кровати и замораживал в ней память, желания, мысли. Кутали ее в теплые одеяла, целыми днями топили печь, — холода нельзя было выжить.

По утрам, просыпаясь раньше ее, Ознобишин часами сидел около ее постели, следил, как она дышит, терпеливо, совершенно забывая о себе, ждал, когда она повернет голову и взглянет. Думал о длинной зиме, о заводе, о странной болезни этой близкой ему женщины с такими ясными жилками на руках, как будто нет у нее кожи.

Когда же она просыпалась, он радостно целовал ее, полную ночным, бережно целовал и ждал, что она скажет. Но она с недоумением оглядывала его, и спальню, и новый день, который зачем-то нужно было ей прожить, потом засыпала снова.

Приехала проведать ее мать Феодора, — и на нее смотрела, как на новый день, и не слушала, что она говорила: засыпала или притворялась спящей.

Притихла и Маша, — как-то вытянулась и выросла, а глаза стали строже.

— Что с ней? — тихо спрашивала она Ознобишина об Анне.

— Не знаю! — отвечал он.

— И никто не знает?

— Никто не знает!

— Может быть, доктор знает?

— Нет, не знает.

Маша задумывалась и спрашивала шепотом:

— Она, должно быть, помрет?

— Помрет, — твердо отвечал Ознобишин.

Он представлял чудо: выздоровела и снова забеременела Анна и снова ждет ребенка, — но это было уже так жутко мучительно, что он вздрагивал и добавлял:

— Непременно помрет!

И когда Маша спрашивала:

— Она, должно быть, скоро помрет?

Он уже уверенно, уже не думая, отвечал:

— Скоро!

И Маша уходила плакать в свою комнату, он — в свою.

Умерла Анна утром. Ознобишин видел, что она проснулась, так же, как всегда, в недоумении оглядела его, спальню и тусклый день и потом умерла, точно смертельно испугалась, что приходится прожить зачем-то еще и этот лишний, совершенно лишний день. Умерла тихо, как уснула.

Тот холод, который все время жался к ее кровати, теперь со всех сторон хлынул в нее, как в крепость с разбитыми воротами: остановил сердце, отяжелил руки, откинул голову, ровно и прямо вытянул ноги. И не выходил уже из нее, — так и остался в ней, — холод зимних полей, покрытых снегом.

Труп обмыли, одели в белое, положили на стол под образами.

Ночь, которую провели около мертвой Ознобишин и Маша, была странная ночь, очень долгая, тихая и пустынная, как дороги зимой.

Читать над покойницей привезли из Ольгиной пустыни двух монахинь, но они только что перед этим приехали в монастырь, — читали над другим покойником, — устали и отпросились спать. Тут же в соседней комнате легли и уснули, оставив на столе закапанную воском рыжую книгу.

Садовник Илья принес корзину белых, лиловых и розовых гиацинтов, тихо потоптался у двери, чуть кашлянул в руку, перекрестился три раза и тихо вышел.

При зажженных в разных концах комнаты восковых свечах, при этом болезненном, точно все время умирающем, оранжевом свете Ознобишин и Маша тихо раскладывали цветы около тела Анны. И когда легкое, как у полевого жаворонка, тело все окропилось нежными цветами, показалось обоим, что это не цветы, а тело пахло — святым, нерассказанным, весенними полями.