Давид Маркиш - Стать Лютовым

Иуда Гросман молчал, упрятав голову в плечи. За такие разговоры в Москве сразу поставят к стенке, и никакой Блюмкин не поможет. И этот старик у стойки снова оборачивался, будь он проклят. Подозрительный старик! С чего это он колотил палкой о мостовую, как слепой?

- Ну, браться за колья нет революционной необходимости.- В голосе Махно прозвучало плохо скрытое пренебрежительное недовольство - так высокие профессионалы говорят с любителями, когда их на то вынуждают обстоятельства.Оружие можно всегда отбить у противника... А вот вам будет интересно, товарищ Гросман: у меня ведь воевали евреи, замечательные товарищи!

- Да? - негромко сказал Иуда.- Кто же?

- Например, Иосиф Эмигрант,- сказал Махно,- или Шнайдер, командир артиллерийской батареи. Не говоря уже о Задове. А Шнайдер погиб под Гуляй-полем в бою с деникинцами.

- Иосиф Эмигрант был почти слепой,- сказала Мария.- Он был теоретик анархизма, его направили на учебу к Нестору Ивановичу американские товарищи.

- Погиб в бою с большевиками под Зверятичами,- сказал Махно.

- Надо о нем статью написать, да я ведь не писатель...- И поглядел на Иуду Гросмана хитренько.

Иуда мешковато пошевелился на своем стуле. Писать об Иосифе Эмигранте! Если все эти разговоры станут известны дома, ему конец. Страшней Махно только Троцкий. Хорошо еще, что эта сумасшедшая не читала "У батьки нашего Махно", а то и его, Иуду, повесили бы на суку, и не без оснований: плохой мальчик Кикин служил, по правде говоря, у Буденного, а

Иуда приписал его к махновцам. Изнасилованной Рухле с ее коровьими сосками это было всё равно, а вот Марии Глосберг - далеко не всё равно.

- Помните, Нестор Иванович,- сказала Мария,- я вам рассказывала о писателе, на которого напал этот их Буденный, этот сумасшедший?

- Напал? - переспросил Махно и хмуро взглянул.

- За то,- объяснила Мария,- что товарищ Иуда Гросман неправильно написал о его разбойниках.

- Я Буденного бил,- твердо сказал Махно и поиграл желваками.- Ох, бил...

"Вот эта пара у входа тоже подозрительно себя ведет,- подавленно отметил Иуда.- Что это они сидят, как зарезанные? Не едят, не пьют. Прислушиваются. Девушка явно подставная, и при ней этот мордоворот, какой-то мордвин. Конечно, следят. Было бы странно, если б не следили. И старик с палкой из той же компании. Хорошо еще, что Москва так далеко".

- Это так неожиданно...- промямлил Иуда Гросман.- Сидеть с Махно в кафе "Ротонда".

- Вы бы могли внести свой вклад в дело освобождения трудового народа,веско сказала Мария.- Хотя бы редактируя сочинения Нестора Ивановича. Это ответственная, благородная работа. Вы можете не беспокоиться, мы найдем возможность перебросить печатные материалы в Россию, это неизбежно приведет к вспышке народного гнева. Возникнет революционная ситуация, Джугашвили будет сметен.

"Пропал,- подумал Иуда даже с некоторым бесшабашным облегчением.- Все, пропал... Кричать, доказывать, что Сталин - солнце в небе,- так ведь они все равно не поверят, что это всерьез. Бежать к послу, писать объяснение - завтра же отправят домой, от греха подальше, а там тюрьма, следствие, возможно, пытки. Остаться здесь, спрятаться, вызвать Катю из Берлина? Так ведь свои найдут и ликвидируют наверняка, или этот тихий батёк с его революционной ситуацией собственноручно отрубит голову. Пропал, Иуда, пропал, хоть вешайся! Знаменитый советский писатель Иуда Гросман редактирует Махно - ведь это только в страшном сне может привидеться. Всю семью уничтожат, всех знакомых сотрут в порошок, в костяную муку. Может, встать и уйти? Устроить скандал? Перевернуть стол прямо на эту идиотку?"

- Был у меня еще один еврей, совсем мальчишка,- услышал Иуда как сквозь ватный заслон.- Такой смышленый был паренек, родом, помнится, из Харькова, сирота. Звали его Веня, а фамилия - Рискин. Глаза черные, круглые, как у собаки, и счет знал. Он с казной ездил, все бумаги вел: кому что уплачено, сколько, на какую необходимость. Веня! Под Волновухой его тачанку расшибло, а сам он потерялся куда-то, сгинул в степи.

Великая степь, бесстыже голая, как бритая морда. Скифы бегали по ней на своих малорослых коньках, печенеги и кипчаки, и хазары с луками, и половцы с пиками. Кочевые становья пахли овчиной и кобыльим молоком. Степняки, приставив ладонь дощечкой к бровям, столетьями вглядывались в свой степной мир и не находили в нем ничего нового.

Вольные острые травы хлестали по бабкам коней и по ободьям колес. Тачанка, запряженная парой, ходко шла, в задке телеги помещался крепкий старинный сундук, опоясанный медными полосами и украшенный черными железными шишками. В сундуке хранилась казна: желтые керенки, сине-золотые гетманские гривны, лиловые деникинские двухсотрублевки, зеленые пятаковки и красные крымские червонцы. На сундуке мотался мальчик Веня Рискин, казначей. Собачьи у него были глаза или еврейско-человечьи - об этом в силу своего воображения мог судить всякий, приходивший в походное казначейство по делу либо просто так. Сейчас, в разгар боя, круглые, под выгнутыми бровями глаза мальчика выражали даже не страх, а покорную смертную тоску.

Он действительно был родом из Харькова, этот мальчик, хотя потом, в дальнейшей интересной жизни, ни у кого из окружавших его людей не возникало почему-то сомнения в том, что он одессит. Родителей он потерял девяти лет, во время очередного бегства семьи от очередной народной банды, сиротствовал и побирался три года и относился к чужим, незнакомым людям с равной опаской. К Махно Веня попал случайно, анархия была столь же далека от его запуганной теплой души, как монархия или коммунизм с его красивыми далями, не различимыми невооруженным глазом. Домовитые махновцы обнаружили его в стогу сена, на окраине подчистую разграбленного красными сельца, и пригрели. Удел мальчонки на побегушках вполне устраивал Веню, были у него и стол, и ночлег, и задорные товарищи. Назначение походным казначеем, вызванное знанием всех четырех счетных действий, не принесло Вене радости: карьера его не интересовала, а неразрывная привязанность к набитому деньгами старинному сундуку нагоняла тоску. Но дело свое он делал исправно, считал и пересчитывал, и простейшая мысль о краже ни разу не приходила ему в голову.

Боев он боялся. Под Волновухой, глядя со своего сундука в спину возничего, он боялся пуще обычного: грохот от взрыва складов артиллерийских снарядов, поднятых махновцами на воздух, был страшен. Охранявшие склады мамонтовцы бросились на махновцев; началась рубка. В тридцати метрах от казначейской тачанки лопнул снаряд, деловито завыла шрапнель, ошалевшие сильные лошади рванули, понесли, не разбирая дороги, и сдернули телегу в крутой степной овраг, выстланный по дну каменьями. Возничий с перебитой шеей, с залитым кровью, вывернутым назад лицом мешком вывалился за борт. А Веня соскочил с сундука на рывками прыгающий перед глазами склон, тряпичным мячиком скатился на дно оврага и побежал, прикрывая голову руками, по осклизлым камням. До темноты он просидел в сыром бочаге, потом вылез, отряхнулся, общупался с ног до головы и, не оглядываясь, побрел с легкой душой. Вот так и сгинул Веня Рискин в степи под Волновухой.