Георгий Марков - Сибирь

Филатов ушам своим не поверил. Переспросил. И раз и два. Мужик понял, что сболтнул лишнее, начал выкарабкиваться из ямы, в которую по глупости влопался.

Он, дескать, сам-то фельдшера не видел, слов таких от нeго не слышал, а по деревне трепали.

Филатов помчался в Парабель, к Горбякову: взбаламученный, возбужденный, веря и не веря тому, что услышал от мужика.

Увидев урядника, неожиданно вбежавшего в дом, Горбяков понял: произошло что-то непоправимое. Вероятно, Акимов и Федот Федотович не успели уйти и попали под облаву. В какую-то микроскопическую долю секунды Горбяков прикинул возникшую ситуацию. Положение складывалось безвыходное. Провал! И не только провал побега Акимова, но и его самого. Как он мог допустить это?! Где, в каком месте он сделал оплошку? Ведь он был осторожен, сверхосторожен...

- Ты что, Варсонофий Квинтельяныч, совсем из ума выжил?! - опережая урядника, не дав ему даже рта раскрыть, закричал Горбяков и энергично потряс кулаком.

Высокий и тощий урядник ошалело попятился к двери, растерянно заморгал, никак не ожидая от фельдшера таких слов.

- Бревно-то, Федор Терентьич, зачем на моей доронe кладешь? Становой шкуру с меня спустит, - забормотал урядник, потеряв от окрика Горбякова прежнюю смелость.

- Какое бревно? - чуть смягчаясь, спросил Горбяков.

- Обыкновенное, Федор Терентьич! Я к мужикам за подмогой, а они ни в какую: ты не велел! - Филатов обиженно выпятил губы, на глазах его выступили слезы.

Вмиг Горбяков понял, что ситуация не столь еще безвыходная, как ему показалось вначале.

- А с тобой, Варсонофий Квинтельяныч, по-хорошему не сладишь, - более миролюбиво, но по-прежнему громко и непримиримо заговорил Горбяков. - Не я ли тебя упрашивал отлежаться! Ты посмотри на себя.

В чем только душа держится! А сляжешь окончательно, с меня начальство спросит: "Почему не уберег жизнь государственного человека?" А что я сделаю? Для всех указание медицины - закон, приказание, которое не подлежит ослушанию, а для тебя - трын-трава. Уж извини меня, а только так: у тебя власть в руках, и у меня она есть. Как услышал я о твоей затее, сел на коня и поехал по деревням. Всем мужикам строго-настрого наказал: "Ни одного шага с Филатовым! Он же тяжелобольной, погубит себя, а с вас допросы начнут снимать.

Затаскают!" И еще вот что, Варсонофий Квинтельяныч:

раз ты преданный слуга царю-батюшке, то нужен ты ему здоровым, бодрым, способным исполнить любой приказ. Учти: престол хворых служак не почитает.

Горбяков говорил и говорил, присматриваясь к уряднику и взвешивая, верно ли он оценил сложившуюся обстановку, тот ли тон взял с Филатовым.

Урядник был взволнован всем, чю говорил фельдшер. Он часто-часто моргал, сутулясь, безутешно всплескивал руками. Волна сладкого умиления перед самим собой захлестывала его душонку. "Государственный человек! Преданный слуга царю-батюшке!" Да от таких слов он готов был сейчас же на весь дом разрыдаться или броситься в передний угол, встать во фрунт перед иконой божьей матери и изображением покровителя воинской доблести Георгия Победоносца и запеть торжественно "Боже, царя храни", так запеть, чтоб стекла в окнах зазвенели.

Но Горбяков и не думал давать ему передышки. Он продолжал говорить, несколько понизив голос и не скрывая угрозы, сквозившей в отдельных фразах:

- Ну и что же мне остается? Мне остается, милейший Варсонофий Квинтельяныч, сейчас же отправиться к твоей дражайшей и ненаглядной супруге Аграфене Васильевне и откровенно, как к тому обязывает мой долг исцелителя немощей человеческих, поставить вопрос самым категорическим образом: либо ты подчиняешься моим предписаниям, и тогда я несу ответственность за твою жизнь, нужную отечеству, либо бог тебе судья, поступай как знаешь! Прости, что говорю такие резкие слова... Страшно подумать! Кому говорю? Не какому-то темному, неотесанному мужику, который трем свиньям щей не разделит, а государственному чину, блюстителю незыблемости престола... Вот так, вот так... Пусть Аграфена Васильевна сама все рассудит...

Ах, как верно, пронзительно, точно до последней точки рассчитал Горбяков! Упоминание о супруге урядника было так уместно, так кстати. Даже нарымского станового пристава, и того Филатов боялся меньше. Аграфена Васильевна... Нрав у нее тяжелый, а кулак как налитой свинцом. Случалось, что в гневе и поленом и рубелем саданет... Филатов мучительно поморщился, будто острая зубная боль хватила его. Налет умиления и торжественности померк, прямой его стан обмяк, плечи повисли под серым сукном шинели.

- Уж ты не гневись больше, Федор Терентьич! Давай по-мущински все порешим. Знаешь, женское сословье какое! - лепетал Филатов, с явным подобострастием заглядывая в строгие глаза Горбякова и страшась неподкупности, которая так и сквозила пз. каждой морщинки фельдшера.

Горбяков не спешил с ответом. Он прошелся по прихожей, смахнул пот со лба, вздохнул с облегчением. Пережиты трудные, невообразимо трудные минуты. Ну, нее самое страшное позади. Однако с этого часа еще осторожнее, во сто крат осторожнее будет Федор Терентьевич Горбяков!

- Ты знаешь, Варсонофий Квинтельяныч, меня не первый год, - заговорил совсем другим тоном Горбяков, посматривая на урядника помягчевшими глазами. - И я тебя знаю. И характер Аграфены Васильевны знаю.

Причинять тебе зло не стану. Но еще раз говорю: образумься, поостынь в своем рвении...

- Да разве ж я от себя?! Становой загрызет... Я и сам чую: точит меня хворь. Полежать бы надо...

- Полежи, Варсонофий Квинтельяныч, полежи, коли не хочешь жену вдовой, а дстсп сиротами сделать.

Не первый раз говорю тебе об этом.

- А становому отпишу: все леса, мол, прошли, сгинул беглец... В случае чего и ты словцо, Федор Терентьич, замолви.

- А почему бы не замолвить? Ведь и на самом деле так. Вон поспрошал я мужиков по деревням, все в один голос говорят: ушел беглец, ушел еще тогда, по полой воде.

- И мне так говорят, а становой свое гнет: ищи, лови!

Горбяков вздернул плечами, промолчал, опасаясь, как бы не переиграть свою роль.

Когда Филатов ушел, еще раз пообещав немедленно лечь в постель, Горбяков сел в своем кабинете за стол, чтоб не спеша обдумать все происшедшее.

Нет, остановиться только на этом разговоре нельзя.

Филатов туп, неразвит и трус, каких белый свет не видывал, а раз трус, то и подлец. Припугнет его становой - на любую подлость пойдет, лишь бы собственную шкуру уберечь. Что-то нужно сообразить еще... Мало только уложить этого остолопа в постель, мало натравить на него его злую супружницу, необходимо загладить происшедшее событие, чтоб забыл этот тощий сухарь все, что вызнал у мужика, чтоб испарилась из его памяти сегодняшняя стычка.

Горбяков знал по прошлому опыту, что лучший способ упрочить отношения с Филатовым - это устроить пирушку, пригласить на нее друзей урядника и дать им волю надраться до чертиков, до положения риз, чтоб потом, после пьянки, выворачивало их наивнанку еще суток двое-трое.