Дмитрий Мамин-Сибиряк - Том 8. Золото. Черты из жизни Пепко

Это уж было совсем смешно, и Окся расхохоталась. Какая такая колбаса? Тоже выдумает тятенька.

— Ну не дура ли набитая? — повторял Тарас, обращаясь уже к гостям.

— Однако и дворец у тебя, Тарас, — удивлялся Кишкин, не зная, куда сесть. — Одним словом, хоромина.

— А вот погоди, Андрон Евстратыч, все справим, бог даст.

Петр Васильич степенно молчал, оглядывая Тарасову худобу. Он даже пожалел, что пошел сюда: срам один. Но предстояло важное дело, которое Мыльников все откладывал: именно сегодня Мина Клейменый должен был рассказать какую-то мудреную историю про Мутяшку. Это был совсем древний старик, остов человека, и жизнь едва теплилась в его потухших глазах. Свое прозвище он получил от клейм на висках. На старческой ссохшейся и пожелтевшей коже сохранились буквы СК, то есть ссыльно-каторжный. Таких клейменых в Балчуговском заводе оставалось уже немного: старики быстро вымирали. Мина был из дворовых людей Рязанской губернии и попал на каторгу за убийство бурмистра. Было это так давно, что и сам Мина уже не мог хорошенько припомнить, за что убил. Прошлое у него совсем вытерлось из памяти, заслоненное долголетней каторгой.

Когда Окся принесла водки и колбасы, твердой, как камень, разговоры сразу оживились. Все пропустили по стаканчику, но колбасу ел один Кишкин да хозяин. Окся стояла у печки и не могла удержаться от смеха, глядя на них: она в первый раз видела, как едят колбасу, и даже отплюнула несколько раз.

— Так ты нам с начала рассказывай, Мина, — говорил Тарас, усаживая старика в передний угол. — Как у вас все дело было… Ведь ты тогда в партии был, когда при казне по Мутяшке ширпы были?

— Был, как же, — соглашался Мина, шамкая беззубым ртом. — Большая партия была…

— Это при Разове было? — справился Петр Васильич, сохраняя необыкновенную степенность.

— Не перешибай ты его! — останавливал Тарас. — Старичок древний, как раз запутается… Ну-ка, дедушка, еще стаканчик кувырни!

— Большая партия была… — продолжал Мина, точно пережевывая каждое слово. — В кандалах выгнали на работу, а места по Мутяшке болотистые… лес… Казаки за нами с нагайками… Битва была, а не работа. Ненастье поднялось страшное, а хлеб-то и подмок… Оголодали, промокли… Ну, Разов нагнал — и сейчас давай нас драть. Он уж без этого не мог… Лютый человек был. Ну, на Мутяшке-то мы цельный месяц муку принимали, а потом и подвернись казакам один старец. Он тут в лесу проживал, душу спасал… Казаки-то его поймали и приводят. Седенький такой старец, а головка трясется. Разов велел и его отпалыскать… Ну, старец-то принял наказание, перекрестился и Разова благословил… «Миленький, — говорит, — мне тебя жаль, не от себя лютуешь». Разов опять его бить… Тут уж старец слег: разнемогся вконец. И Разова тоже совесть взяла: оставил старца… Ну, мы робим, ширпы бьем, а старец под елочкой лежит и глядит на нас. Глядел-глядел, да и подзывает меня. «Что вы, — говорит, — понапрасну землю роете?.. И золото есть, да не вам его взять. Не вашими погаными руками…» — «Как же, — говорю я, — взять его, дедушка?» — «А умеючи, — говорит, — умеючи, потому положон здесь на золоте великий зарок. Ты к нему, а оно от тебя… Надо, — говорит, — чтобы невинная девица обошла сперва место то по три зари, да ширп бы она же указала…» Ну, какая у нас в те поры невинная девица, когда в партии все каторжане да казаки; так золото и не далось. Из глаз ушло… На промывке как будто и поблескивает, а стали доводить — и нет ничего. Так ни с чем и ушли…

— Ну, а про свинью-то, дедушка, — напомнил Тарас. — Ты уж нам все обскажи, как было дело…

— Тоже старец сказывал… — продолжал Мина, с трудом переводя дух. — Он сам-то из Тайболы, старой веры… Ну, так в допрежние времена, еще до Пугача, один мужик из Тайболы ходил по Кедровской даче и разыскивал тумпасы. Только дошел он до Мутяшки, ударил где-то на мысу ширп, и что бы ты думал, братец ты мой?.. — лопата как зазвенит… Мужик даже испугался… Ну, собрался с духом и выкопал золотой самородок пуда в два весом. Выкопать-то выкопал мужик, да испугался… Первое дело, самородок-то на свинью походил: и как будто рыло, и как будто ноги — как есть свинья. Другое дело, куды ему деваться с самородком? В те поры с золотом-то такие строгости были, одна страсть… Первого-то мужика, который на Балчуговке нашел золото, слышь, на смерть начальство запороло… Вот тайбольскому мужику и сделалось страшно…

— Да не дурак ли? — вздохнул угнетенно Петр Васильич. — Бог счастья послал, а он испугался…

— Не перешибай! — оборвал его Тарас. — Дай кончить.

— И сделалось мужику страшно, так страшно — досмерти… Ежели продать самородок — поймают, ежели так бросить — жаль, а ежели объявить начальству — повернут всю Тайболу в каторгу, как повернули Балчуговский завод. Три ночи не спал мужик: все маялся и удумал штуку: взял да самородок и закопал в ширп, где его нашел. А сам убежал домой в Тайболу и молчал до самой смерти, а когда стал помирать, рассказал все своему сыну и тоже положил зарок молчать до смерти. Сын тоже молчал и только перед смертью объявил все внуку и тоже положил зарок, как дедушка.

— Ах, дурак мужик!.. — воскликнул Кишкин. — Ну, не дурак ли?

— Да еще какой дурак-то: бог счастья послал, а он его опять в землю зарыл… Ему, подлецу, руки по локоть отрубить, а самого в воду. Дурак, дурак…

— Удавить его мало! — заявил со своей стороны Тарас. — Да ежели бы мне бог счастья послал, да я бы сейчас Ястребову в город упер самородок-то, а потом ищи… Дурак мужик!..

Вся компания разразилась такой неистовой руганью по адресу мужика, закопавшего золотую свинью, что Мина Клейменый даже напугался, что все накинулись на него.

— Да ведь это не я, братцы! — взмолился он, забиваясь в угол.

— Ах, дурак мужик!.. Живого бы его изжарить на огне… Дурак, дурак!

Даже скромный Яша и тот ругался вместе с другими, размахивая руками и лез к Мине с кулаками. Лица у всех сделались красными от выпитой водки и возбуждения.

— А мы его найдем, самородок-то, — кричал Мыльников, — да к Ястребову… Ха-ха!.. Ловко… Комар носу не подточит. Так я говорю, Петр Васильич? Родимый мой… Ведь мы то с тобой еще в свойстве состоим по бабушкам.

— Как есть родня: троюродное наплевать.

— А ты не хрюкай на родню. У Родиона Потапыча первая-то жена, Марфа Тимофеевна, родной сестрой приходилась твоей матери, Лукерье Тимофеевне. Значит, в свойстве и выходит. Ловко Лукерья Тимофеевна прижала Родиона Потапыча. Утихомирила разом, а то совсем Яшку собрался драть в волости. Люблю…

— Ну, братцы, надо об деле столковаться, — приставал Кишкин. — Первое мая на носу, надо партию…

— Валяй партию, всех записывай! — кричали пьяные голоса. — Добудем Мутяшку… А то и самородку разыщем, свинью эту самую.