Виктор Мельников - Кольцо

- Да никто меня не сглазил! - Лешка прыснул. - А за стихи тоже деньги плотят, и еще какие! Ты лучше послушай:

Яркое солнце. Тающий снег.

Земные мотивы вечности.

Все живое набирает бег,

Пускаясь по бесконечности.

- Ну как? - восторженно взглянул на мать Лешка.

- Да вроде хорошо... - растерялась та. - В нашем роду никто этим не баловался. Но ты пока, Леш, работу-то не бросай. Ты сначала покажи кому-нибудь, чего написал.

- Что же я - глупый, что ли? - солидно изрек Лешка.

В районной газете "Ленинский путь" зав. отделом культуры Матвей Ильич Рубинштейн бегло просмотрел Лешкину писанину и вернул, печально глядя усталыми, лосиными глазами:

- О людях что-нибудь напиши... И прозой, пожалуйста. Тогда напечатаем.

"Пенек! - ругался Лешка по дороге домой. - Удои да урожаи только на уме! А о настоящем, возвышенном - никакого понятия. Эх, знающего человека бы найти! Да где ж его в нашем городе взять? Наверное, только я один и пишу".

Но вскоре благоприятный случай Лешке представился.

Таинственный незнакомец

Однажды, когда Лешка возвращался с работы домой, его окликнул незнакомец:

- Ты здешний?

Лешка кивнул, степенно, по-рабочему.

- Какое имя у вашей реки?

Лешка ответил.

- А как называется город?

Это было уже слишком. Ну, улицу спросить - куда ни шло. А вот город не знать - это человек или из сумасшедшего дома сбежал, или с луны свалился. Лешка пригляделся. Незнакомцу на вид было лет двадцать пять, лицо бледное, глаза ясные, синие, внимательные, чуть насмешливые; лоб высокий, с залысинами; волосы курчавые, темные. И хотя одежда на нем была неприхотливая: затертые штаны, мятая выцветшая рубаха, побитые башмаки, но смотрелось все это как на картинке из романа Майн Рида. Даже рваная телогрейка, которую мужчина держал на плече на манер гусарского ментика.

- Так как называется ваш город?

- Ачинск, - автоматически ответил Лешка и добавил: - Чудной вы какой-то...

Незнакомец пожал плечами и глянул на сверкающую пятиглавием небесно-голубую церковь, былинную достопримечательность Ачинска, окруженную россыпью ветхих домишек.

- Мне, может, тоже кажется, что ты чудной. Ведь, если приглядеться, мы все - дальние близкие родственники.

- Выходит, я своего дядю встретил, - съехидничал Лешка.

- Ну, дядя не дядя, а по какой-нибудь общности непременно родич. Вот ты, к примеру, чем занимаешься?

- Плотничаю. Стихи пишу...

- Ну вот и нашлась ниточка! - улыбнулся собеседник. - Наш с тобой общий мир - поэзия.

- Вы - поэт?! - изумился Лешка.

- А что, не похож? Не так одет? Смокинга не хватает?

- И у вас что же, книжки есть?

- Есть, есть...

- А как вас зовут?

- Павел Волгин. Московский поэт. Может, приходилось читать?

- Да вроде имя знакомое. А Волгин - это ваш... как его... псевдоним?

- Да нет, как ни странно - настоящая фамилия. По первости все удивляются. Ну а тебя как звать?

- Лешкой... А скажите, товарищ Волгин, как это вы к нам в Сибирь из Москвы-то?

- Я, брат Алексей, бродяга по натуре. Мне надо каждое слово пощупать руками, поднести к глазам, вдохнуть в себя его запах и только потом вписать в строку. Дело хлопотное, конечно, но по-иному не получается. Вот и хожу по свету, ищу свои слова.

У Лешки от радости аж дух перехватило.

- А можно, я вас к себе домой приглашу? Мне очень нужно с вами поговорить. Ведь это такая удача, что я вас встретил! Честное слово. Не смейтесь. Ведь вот тоже стихи пишу, а показать их некому. Друзьям моим одна радость - стакан губастенький хлопнуть.

- Да я-то не против. Тем более мне здесь и переночевать негде. Только вот родители твои - не выставят ли меня за порог?

- А я матери скажу, что вы из моей бригады. Она даже рада будет.

- Ну, коли так - пошли, - согласился поэт и зашагал рядом с Лешкой.

Улица, по которой они шли, показалась тогда Лешке бесконечно длинной. В этот час она напоминала гигантский конвейер, который переставлял на свои места пешеходов, дома, деревья. Здесь пространство и время смыкало и разъединяло людей.

У довольно вытянутого двухэтажного строения они завернули в калитку и вошли на просторный двор, обнесенный высоким забором. В углу двора стоял добротно сколоченный туалет с шестью дверьми. Почти вдоль всего забора длинным рядом шли сарайчики, а рядом с туалетом располагалась, тоже обнесенная невысоким заборчиком, помойка. Это было знаменитое сооружение. Зимой оно постепенно превращалось в огромную ледяную гору - радость дворовых мальчишек. И хотя матери упорно отгоняли их, не разрешая кататься по всякой дряни, юные разбойники столь же упорно при всяком удобном случае норовили съехать на портфеле с головокружительной высоты и считали это за великое удовольствие.

Подъезд был один - по самому центру дома. Внутри тянулся сплошной длинный коридор - от окна к окну. Здесь царствовала ребятня, вопя, бегая и лихо объезжая на своих велосипедиках табуретки с примусами и керогазами, которые наличествовали почти у каждой двери.

Возле Лешкиной комнаты булькал кипящий бак с бельем. В комнате было жарко, как в бане. Мать оторвалась от железного корыта, вытерла руки о фартук и не замедлила попенять Лешке:

- Ну все у тебя не как у людей. Предупредил бы - и я не стала бы стирку затевать.

Лешка улыбнулся и обнял мать:

- Да это Павел из нашей бригады. У вокзала живет. Вот по дороге и зашли. Я и забыл совсем, что сегодня пятница и, стало быть, стирка.

- Ладно, проходите, я уж скоро закончу.

Лешка посадил гостя на диван и выложил перед ним охапку листов со стихами. Сам сел напротив и принялся ждать. Ему казалось, что сейчас Павел вскочит и воскликнет: "Дружище! Да ты настоящий поэт! Твои стихи изящны и тонки. Все слово в слово, запятая в запятую. Никаких отступлений ни от образа, ни от мысли! А какие ритм и рифма! Язык, язык какой! Настоящий, русский. Да такой поэт раз в сто лет рождается! Завтра же едем в Москву!"

Но Волгин все читал, читал и вскакивать, похоже, не собирался. Даже более того, некоторые стихи он, как показалось Лешке, откладывал, не дочитывая. Изредка в их сторону поглядывала мать. Молчание затягивалось. Тогда Лешка не выдержал и сказал:

- А я вот вчера о Пушкине написал...

- О Пушкине? Любопытно. Ну-ка, прочти!

Лешка вскочил, отодвинул ногой от себя табуретку, сложил руки сзади и стал громко декламировать:

В лучшей традиции века

Он вызов повесе бросил.

Тень черного человека

От себя и жены отбросил.

Сквозь этот январский иней

Смотрели два пистолета.

Колыхнулся в воздухе синем

Запоздалый выстрел поэта.

За десять шагов до рая

Пушкин споткнулся на берегу.

Кровь закапала, остывая,

Красной вишенкой на снегу...

Закончив, Лешка вопросительно уставился на Павла.

- Понимаешь, Леша... - поэт отложил листки от себя и откинулся на диване. Из его дырявых носков виднелись голые пальцы. - Мне кажется, ты торопишься. Напор у тебя, конечно, есть, этакое юное поэтическое нахальство... Ну, естественно, размер где-то хромает, рифма тоже... Но это все мелочи, это можно поправить. Хуже, что ты пишешь, не вникая в материал. Ну вот хотя бы Пушкина взять. Ведь это человек-эпоха, это создатель русской литературы как таковой. И личность совершенно потрясающего масштаба. Император Николай I после беседы с Пушкиным сказал: "Я сегодня говорил с умнейшим человеком России". И ведь правильно сказал! Пушкин жил в эпоху романтизма, во время блестящей аристократической поэзии. И не просто жил. Он был наиболее ярким воплощением этих понятий. А ты, ничего об этом не подумав как следует, с маху взялся за Пушкина, да еще пишешь о нем в каком-то расхристанном маяковско-есенинском духе. Это, брат, безвкусица...