Сергей Семенов - Сумерки

Собирали Филиппа, как рекрута, а провожали точно на тот свет. Плакал Конон с Енафой, плакали Филипп с женой, плакали Филипповы тесть с тещей, жалели соседи. Но вот ушли переселенцы. С тех пор прошло уже пятнадцать лет. Филипп изредка писал домой письма и писал, что устроился хорошо, стал присылать денег на гостинцы и в письмах не один раз намекал, что в Сибири лучше жить, чем дома у них.

От барского поля, где Конон снимал десятину, до деревни было верст пять. Лошадь долго тащилась этой дорогой, сумерки все больше сгущались над землей. Около деревни шла низина, а по низине росли елки; в этих елках деревня пасла скотину, пускала лошадей в ночное.

И сейчас, когда въехали в эту низину, здесь уже ходили спутанные лошади, а из деревни один за другим попадались ребятишки верхом. Конон, глядя на ребятишек, вспомнил, что при нем нет никого внуков -- и ему стало тяжело. Хоть один бы был, подумал он, вот бы и лошадь свел, а то тащись теперь сам, а он и так еле сидит. Каково ему будет…

Туман все больше и больше заволакивал ему глаза, и сердце больно ныло. Лошадь вошла в деревню и, подвернув к двору, остановилась. Конон, тяжело опираясь на грядки телеги, стал подниматься, -- спустив на землю старые ноги, он слез с телеги. Ноги его подгибались и плотно прилегали к земле, так плотно, что ему трудно было переставлять их. Он оперся одной рукой об оглоблю, а другой стал развязывать чересседельник.

Из калитки вышла Енафа с подоткнутым подолом; она держала ведро в руках, собираясь идти на колодезь. У ней тоже было усталое лицо. Увидав старика, она угрюмо проговорила:

– - Что долго не приезжал, -- я тут теленка еле нашла…

– - А ну тебя и с теленком-то, -- сердито выговорил Конон, вывел лошадь из оглоблей и, положив сбрую на завалинку, повел ее от двора. И когда он вывел лошадь из деревни, Конону вдруг стало обидно на то, что он стал таким немощным, больным, слабым. Захотелось, чтоб кто-нибудь пожалел его, сказал ему ласковое слово. Ведь не к лицу ему теперь ходить во всякий след.

Ему бы впору сесть на завалинку, привалиться спиной к стене и сидеть покойно, неподвижно, глядеть, как гаснет заря, как на небе сгущаются тучи, как они выходят из-за леса и поднимаются вверх, как головы косматых богатырей, расходятся в разные стороны, сталкиваются, расползаются и опять поднимают головы, -- слушать беззаботно, как поет соловей…

Конон поднял голову. В ночном пастух, чтобы рассеять сон, заиграл в жалейку, и вслед за этим донеслась хороводная песня молодежи. Пели "Гуляй, молодец".

И он когда-то пел эту песню, он ходил легко и плавно и не чувствовал ни ломоты в ногах, ни боли в пояснице. Неужели это был он? Чудно как-то. Чудно и обидно.

Конон глубоко, протяжно вздохнул и опять, опустив голову, продолжал передвигать ноги по сухой земле. Лошадь плелась сзади его тяжелыми шагами, покачивая головой. Конон обернулся к ней и вдруг особенно остро почувствовал, что и ей так же трудно, что она такая же старая, ломаная, как он, и ему вместе с собой стало жалко и лошадь. И это чувство точно передалось лошади, -- она подняла голову и поглядела на него.

Было уже настолько темно, что нельзя было разглядеть, что выражает ее взгляд, но Конону показалось, что этим взглядом лошадь благодарит старика за его чувство, и легкая теплота наполнила его сердце, и на глазах выступили слезы; он остановился и пролепетал:

– - Друг ты мой, друг ты мой работничек, вместе мы с тобой горе мыкаем, вместе и в сыру землю пойдем.

Нежным взглядом он глядел на своего товарища, и слезы катились по его лицу и смачивали его седую и запыленную бороду.

‹1909›

Печатается по последн е м у издани ю "Крестьянских рассказов": "Сумерки" -- том 5, второе издание, 1911 .