Сергей Семенов - По стальным путям

Я, доктор Николаев, закрываю глаза плотно, с усилием, и вот:

– пригвождено ко кресту огромное истерзанное тело. Это тело моей родины. Дымится оно миллионом кровавых язв. Но радостно приемлет она крестные муки, и вера живая сияет в ее голубых глазах. Ибо на кресте надпись:

– радуйтесь, народы земли, через меня спасется род человеческий.

А две тысячи лет назад, и тоже во имя спасения рода человеческого, распял себя Христос, и сказано о том великим русским провидцем:

– Была минута: среди земли стояли три креста и к ним были пригвождены три человека; один из них до того верил, что сказал другому: завтра ты будешь со мною в раю. И умерли оба и не нашли ни рая, ни ада.

(Из записной книжки доктора Николаева, – интеллигента.)

В ночи – бледная равнина. По бледной равнине – поезд. Над поездом несется небо, глухое, пустое, огромное – несется как исполинский провал, как глухая впадина и небытие. Из глухой впадины сползает, свисает грузная тьма. Давит на поля, на города, на мозг, на сердце. Во всей глухой впадине – ни одной звезды. Тьма без начала, без конца.

А на земле иное!

В мартовскую ночь тысяча девятьсот двадцать второго года скорый "Петроград-Москва" глотает шестьдесят верст в час. Шестьдесят верст! На середине перегона – семьдесят!! Мутно, как видения, несутся бледные поля в снежных плащах. Бледные поля бледно отблескивают. И тьма над ними другая: синеватая и живая.

Земля не похожа на небо!!

Паровоз ревет железным ревом. Паровоз, обезумев, несется по бледной равнине сквозь ночь и ветер. От паровоза несутся крупные красные искры. Искры с налету бьются в снег, долго не тухнут. Во тьме глухо свистят телеграфные столбы, одиночки-деревья, сторожевые будки с зелеными огоньками в окнах. На снежных плащах туманятся силуэты лесов. Где-то между ними притаились деревни, села, – тысячелетние, упорные, корявые, теперь переваривающиеся в реторте Революции.

Земля не похожа на небо!!!

Поезд ревет железным ревом. Поезд, обезумев, несется по бледной равнине. Вагоны рвет, бросает, кидает. Под вагонами – железный вихрь колес, треск, грохот, лязг, удары железа о железо. У поезда миллион железных мускулов и каждый мускул разгорячен. Поезд обезумел.

А на соединительных щитах между двумя вагонами – человек. О кожаную куртку бьются крупные красные искры – человек не видит; мимо несутся бледные поля в снежных плащах – человек не видит. Руки человека впились в железные поручни, как впиваются в горло. Под пальцами поручни извиваются судорожно. Под ногами судорожно извивается железный щит. Человека бросает, кидает, срывает. А человек сопротивляется, – сопротивляется бессознательно, инстинктивно, упорно, и в сопротивлении костенеет. В лицо бьет ветер. Снизу из-под вагона рвется железный вихрь колес. Сердце человека от непосильной борьбы растягивается, – растягивается, как кусок резины. Изнутри поднимается стихийное. Стихийное галопом несется в грохочущей крови, заволакивает глаза, слепит мозг.

Полтора часа назад человек вышел на площадку из купэ. В купэ было уютно, светло, тепло. На диване сидел сорокалетний доктор. Сорокалетний доктор вел с человеком в кожаной куртке, – товарищем Борисом, едущим по служебной командировке из Смольного, – пьяные, долгие, бестолковые, русские разговоры.

– пьяные, долгие, бестолковые, русские, о Революции, о мужиках, о попах, о хлебе насущном. За окном – ночь. Поезд идет глухо и быстро. За окном идут снежные поля в бледных плащах. В купэ ровен свет электричества. В ровном свете все ровно и мягко зыблется. Слова доктора Николаева пьяны и искренни, а жесты не ровны и быстры. Доктора Николаева беспокоит ошибочка. – Ошибочка в революции нашей, – так выражается доктор Николаев.

– Их-хе-хе, ошибочка, говорю вам, непременно ошибочка произошла в революции нашей…

– Какая? какая? Говорите же толком.

И товарищ Борис, едущий по служебной командировке из Смольного, покойно смотрит на доктора.

Доктор не отвечает. Доктор беззвучно шевелит губами и бессмысленно смотрит в пол. Товарищу Борису хочется спать.

Поезд идет глухо и быстро.

Спросил доктор:

– В Москву?

Товарищ Борис открывает глаза. Доктор перегнулся к нему с дивана и смотрит в упор. Странный взгляд… Глаза – узкие и острые, как новое перо, и наполнены искрами. Товарищ Борис умышленно сидит неподвижно: фигура откинута на спинку дивана, плечи – распяты.

– Не в Москву…

Ответ сух и отдаленно насмешлив.

Товарищ Борис опять закрывает глаза.

Доктор же вдруг становится весел. Лицо глупеет.

– А куда?

"Бесцеремонен, однако", мелькает у товарища Бориса. Не раскрывая глаз, отвечает:

– В Поволжье.

– И я в Поволжье, – еще веселее заявляет доктор.

– Чему радуетесь? – спрашивает Борис, открывая глаза опять и разглядывая доктора внимательнее и с усмешкой. Усмешка та не над доктором: над самим собой. "Чего я трачу с ним время? работать или спать?" – думает товарищ Борис и косится на свой портфель, лежащий сбоку. – Революция его с'ела… интеллигент… слякоть".

Доктор, хихикая, прерывает:

– Чему радуюсь?.. не радуюсь, любезный товарищ, а скорблю, скорблю… Об ошибочке вашей скорблю… Их-хе-хе… ошибочка…

Молчание.

– Та-та-та, – выстукивают колеса. Холодный свет электричества падает на четырехугольную лысину доктора. Четырехугольная лысина раскачивается в холодном свете, по-пьяному, близко-близко перед глазами товарища Бориса. Товарищ Борис не может спать: маячит белым блеском четырехугольная лысина, в тени – узкие и острые, как новое перо, глаза, уши нудит бормотанье: "ошибочка, ошибочка-с". И товарищ Борис злится. Товарищ Борис с досадой восклицает:

– Да какая же ошибочка? Будете толком говорить или нет?

Доктор бормочет мелким голосом:

– Ай-яй-яй, узнать хочется… Приятно, весьма приятно поговорить… Какая?! – вдруг свирепеет доктор. – О, мудрецы с минусом! Архитекторы мировые! Самим надо знать, самим…

– Не знаем, – вяло перебивает товарищ Борис и встает с решительным видом, приготовляясь спать.

На лице доктора изображается страх. Кроме страха, товарища Бориса поражает какой-то странный разброд в выражении отдельных черт. Товарищ Борис крепко стоит перед доктором, расправляя крутые каменные плечи. Лицо покойно и выражает сонную скуку. Доктора же взгляд – лихорадочен, пьян, неподвижен. Вдруг доктор замахал руками, беспокойно завозился на диване.

– Да стойте же, стойте! Экая вы горячка! Поверьте, три года искал эту ошибочку… Вы вот сердитесь, не верите. А сердце болит. Чуяло оно, есть, есть ошибочка…

Румянец ярче вспыхивает на докторских щеках. Притягивает яркий румянец. Товарищ Борис уставился в этот румянец. Поймав себя на этом, переводит глаза товарищ Борис в глаза доктора и прерывает очень сухо: