Лариса Миллер - Золотая симфония

1995

Музыка. Musica

Слово "мука" целиком помещается в слове "музыка". И не случайно. Музыка и мука - две вещи нераздельные. Разве не мука слышать внутри себя мелодию и не уметь ее воспроизвести потому что тебе не подчиняется твой аппарат: пальцы и голосовые связки? Именно так обстояли у меня дела в музыкальной школе, где за семь лет учебы я по-настоящему "преуспела" лишь в одном: в виртуозном "заигрывании" любого произведения.

"Ты музыкальна", - говорили мне тем же тоном, каким дурнушке говорят, что у нее красивые волосы или выразительные глаза. "Участнице конкурса на лучшее исполнение Баха, ученице музыкальной школы №1 Ленинского района г. Москвы Миллер Ларисе за музыкальность", - гласила надпись, сделанная наискосок на обложке "Мелодии" Рахманинова. Что скрывалось за благозвучным словом "музыкальность" помню во всех деталях. В применении ко мне оно означало, что уже со второго такта пьесы, требующей хоть какой-то беглости, мои пальцы откажутся меня слушаться и станут жить своей собственной непредсказуемой и неуправляемой жизнью, то убегая вперед, то еле плетясь, то вовсе соскальзывая с клавиатуры. О как мне хотелось исчезнуть, провалиться сквозь землю, но я была прикована к инструменту, как Прометей к скале, и мне надлежало до конца исполнить свой долг, дотерзав слушателей, пьесу и себя самою. Когда, наконец, я имела моральное право снять с клавиатуры руки и уйти со сцены, то обнаруживала, что мне перестали повиноваться ноги: они дрожат, заплетаются и не гнутся в коленях. "Поклонись, поклонись", - кричал мне вслед завуч. Но до поклонов ли мне? О музыка, музыка ...

О ее существовании я впервые узнала в двухлетнем возрасте в годы эвакуации в Куйбышеве в один из тех вечеров, когда бабушка совершала ритуал моего купания. Как выяснилось позже, эта процедура давалась ей с трудом и считалась одним из ее многочисленных подвигов, о которых она спустя много лет не без гордости вспоминала. Еще бы! Война, холод, голод, длиннющие продуктовые очереди, которые приходилось занимать затемно. Но "каждый вечер в час назначенный" на стол водружались привезенная из Москвы цинковая ванна и ее непременный спутник - старый обшарпанный коричневый камин. Бабушка терла меня мочалкой, поливала из кувшина, а потом, завернув в большую простыню, относила на пружинный матрац, где я прыгала, кувыркалась и тараторила без умолку. Но однажды из угла комнаты, вернее, из висящей там черной тарелки репродуктора донеслись звуки, заставившие меня затихнуть и замереть.

Возьмем винтовки новые

На штык флажки

И с песнею в стрелковые

Пойдем кружки ...,

- пел приглушенный и как бы удаляющийся голос, отрывисто произнося шипящие, свистящие и от того еще более загадочные слова. Мне почему-то казалось, что под эту песню гуськом и в полуприседе (наверное, чтоб не заметил враг) шагают дети, и у каждого в руках винтовка, а на голове буденовка, украшенная красной звездочкой. Я слушала этот постепенно замирающий голос, и мурашки бегали у меня по спине. Что-то новое и тревожное вошло с этой песней в комнату, где по-прежнему уютно подмигивал красной спиралью камин и привычно пахло свежевымытыми полами.

С этого мгновения начались мои многолетние разнообразные и весьма сложные отношения с музыкой. Одна музыкальная влюбленность сменяла другую, и каждая походила на болезнь, протекающую в острой форме. Помню, как, заглянув однажды в партитуру к "Евгению Онегину", которую обычно подкладывала под себя, садясь заниматься музыкой, я, сама на знаю почему, вдруг начала одной рукой наигрывать увертюру. Это занятие меня так увлекло, что я начисто забыла свои этюды и пьесы, прислушиваясь к сдержанным и печальным вздохам, какими кончалась каждая музыкальная фраза.

Но если "Евгений Онегин" волновал ученицу начальной школы, то душу отроковицы томило "Танго соловья". Какие там звучали скрипки, как они заливались, вздыхали, плакали, и как скоротечна оказалась моя к ним любовь. И умерла она в тот мартовский день, когда на мои именины пришли наши с мамой друзья: писатель дядя Леша и музыковед тетя Лиза. Едва они перешагнули порог нашей комнаты, я потащила их к проигрывателю, чтоб поставить слегка поцарапанную от неумеренной моей любви пластинку. Как только застонали скрипки, я взглянула на своих друзей, готовясь увидеть на их лицах волнение и cлезы. Ведь плакала же тетя Лиза, когда я читала свои прозаические и поэтические опыты. Но вместо волнения и слез я обнаружила недоуменные взгляды и насмешливые улыбки. Когда отзвучали последние аккорды, дядя Леша принялся молча барабанить пальцами по столу, а тетя Лиза с состраданьем в голосе спросила: "Тебе это нравится?", на что я, неожиданно для самой себя, ответила предательским "не знаю". Чары рассеялись.

Любовь и вероломство, музыка и неверность почти всегда неразлучны. Сколько их было в моей жизни - залюбленных, заигранных, загубленных неуемной страстью пластинок, к которым я потом долгие годы не могла прикоснуться. Так в разные периоды своей жизни я до отвращения "заслушала" "Карнавал" Шумана, некоторые сонаты Бетховена, Бранденбургские концерты Баха, фортепианные Шопена, его же B-moll'ную сонату, чье порывистое, полное тоски и смятения начало чуть не свело меня с ума. Я не знала, что с ним делать. Оно преследовало меня с утра до вечера, звучало во мне, чем бы я ни занималась, но, едва я ставила пластинку, быстро кончалось, исчезало, не оставив мне ничего, кроме томления по началу.

Как-то раз мама, отправившись по заданию редакции "Советская музыка" на студию "Мелодия", вернулась оттуда с двумя огромными роскошными пластинками западного производства. На глянцевой цветной рубашке одной красовались американский флаг, исписанный нотный лист, военная фуражка, пенсне и надпись по-английски: "A TRIBUTE TO GLENN MILLER". На другой рядом с чернокожей красавицей, сидящей за стойкой бара, крупными белыми буквами было написано: "GERSHWIN. PORGY AND BESS". В моей жизни началась новая эпоха - эпоха джаза. Рядом с дисками Гершвина и Миллера встали пластинки Эллы Фитцжеральд, Луи Армстронга, Дюка Эллингтона, Фрэнка Синатры. Я не столько слушала, сколько все это танцевала, изгибаясь, вращаясь, выдумывая какие-то немыслимые движения в неутолимом стремлении слиться с музыкой, стать частью ее и хоть ненадолго избавиться от мучительного чувства неразделенной к ней любви.

Однажды я поверила, что музыка и в самом деле может мне принадлежать и звучать для меня одной. В этом убедила меня Он - мой белокурый и голубоглазый однокурсник, который дивно играл на рояле, посвящая мне каждую сыгранную ноту.

"Как это ужасно, что вы вместе учитесь", - посетовала в разговоре со мной умудренная жизнью студентка пятого курса. "Почему?", изумилась я, купаясь в волнах безмятежного счастья. В правоте ее слов мне пришлось убедиться слишком скоро. "Что ты в ней нашел?", - читалось во взгляде его мамы, когда я пришла к ним в гости. "Что ты в ней нашел?", читалось в его взгляде на следующий день. Мы еще продолжали встречаться, он еще играл мне "Грезы любви" Листа, "Посвящение" Шумана и что-то другое из клиберновского репертуара, которым увлекался в незабвенном 58-м. Но теперь каждая нота твердила об одном: "Не тебе, не тебе, не твое".