Виктор Миняйло - Звезды и селедки (К ясным зорям - 1)

Ядзя робко поздоровается и, спрятав руки за спину, станет в уголке.

Мужики, может, и не услышат ее приветствия, а может, услыхав, не обратят на него внимания. Давний обычай предусматривает и это. Ядзя еще слишком молода, чтобы ее уважали сорокалетние мужики, которых дома и на улице уже зовут дедами.

Мужики будут рассказывать веселые бывальщины, а писарь долго будет крутить пером в воздухе, прежде чем вывести заглавную букву, и, безусловно, будет слышать все это смешное, однако и бровью не поведет. И, только закончив свою работу, начнет раскатисто хохотать.

Откроется дверь из второй комнаты, и, провожая посетителя, появится на пороге Ригор Власович. Нарочито громко прочтет сведения из продовольственного паспорта:

- Стало быть, вы, Трифон Николаевич, облагаетесь налогом по четвертому разряду. Едоков у вас - два мужеского и два женского полу. Земли, вот тут в паспорте записано, - три десятины и восемьдесят семь соток. Ржи сдадите шесть пудов тридцать девять фунтов, пшеницы - один пуд тридцать пять фунтов, ячменя - один пуд пятнадцать фунтов; один пуд двенадцать фунтов проса, двадцать восемь фунтов гречки, конопляного семя три фунта, картохи - девятнадцать фунтов, два фунта сала, сена - два пуда тридцать фунтов, говядины - четырнадцать фунтов. А уже со следующего года пойдет все не натурою, а деньгами.

- Ой, спасибо, - скажет Трифон Николаевич, - властям, а то эта разверстка!.. - и покрутит головой.

- Так вы, Трифон Николаевич, не тяните! - строго поднимет палец Ригор Власович. - Продналог - это вам не шутки!.. Кто там еще? А-а!.. встретится взглядом с Ядзей. - Значит, так. Вы, мужчины, побеседуйте пока, а вы, значит... - и кинет строгий взгляд на притихших, обиженных мужиков. - Теперь равенство женского персоналу, есть директивы. Ясно?.. Заходите, гражданка Стшелецка, не бойтесь, они вас не укусят...

Ждали мы с Евфросинией Петровной нашу деву долгонько, но сперва появилась у нас соседка София Корчук.

Поговорила о том о сем в темноте (свет мы зажигаем поздно), потом очень несмело сказала:

- Мне бы с вами, Просина Петровна, посоветоваться...

Вышли они во двор и уселись на завалинке. Разговаривали приглушенными голосами.

Я догадываюсь, о чем они.

Но делаю вид, что это меня не интересует. Ну конечно же это женские секреты... Но вся беда в том, что ох как трудно женщинам что-либо утаить!..

Евфросиния Петровна будет кипеть от пылкого желания рассказать мне об услышанной тайне, но все же будет ждать, чтобы я попросил ее. И, не дождавшись, сердитая на меня и на себя тоже, буркнет мне в спину, когда я притворюсь, что засыпаю:

- А знаешь, старый, чего приходила София? Знаешь?..

- Ну-ну!.. - равнодушно, словно спросонок, промычу я.

И с тайной случится то, что и с невестой в первую брачную ночь: все в ней перестанет быть тайным.

ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой автор рассказывает, как София Корчук

проявила мудрость, расчетливость и коварство своей великой

прародительницы, а Степан убедился, что он сотворен не из глины

София даже самой себе не признавалась, почему в последнее время ей хотелось быть красивой и опрятной, как белка.

Хотелось пробежать по воду в конец огорода так резво, чтобы ведра качались и дребезжали на коромысле, ни с того ни с сего завести свадебную, в будний день нарядиться в праздничное, подпоясаться потесней, чтобы дух занялся.

Тихими вечерами, крадучись, ходила на пруд купаться, забредала в воду по плечи, терла упругое тело ладонями, гладила его, ласкала, дивилась ему.

И возникало одновременно два желания: чтобы никто и краем глаза не взглянул на ее наготу - и чтобы увидели ее могучую красу, удивились бы, ослепленные ею. Чтобы никто случаем не подошел к ее одежде - и чтобы украли ее, а она чтобы пряталась и плакала в кустах, а Степан, встревоженный ее отсутствием, вышел бы к пруду (догадался!), увидел ее, смутился, онемел, а потом вынес бы свитку и, бережно придерживая за талию, привел бы в хату...

Как-то неожиданно в голосе Софии появилась непривычная доброта. И сама себе поверила, что она таки очень, очень добрая молодица, такая добрая и кроткая, ну словно бы святая. То, бывало, из хаты убегала и запирала дверь, заслышав собачий лай где-то в конце улицы - много ходило нищих и нищенок, а вернее, голодающих из южных губерний и Поволжья. А теперь каждого привечает, усадит за стол, накормит, еще и в торбу даст кусок.

Знала, что Степан это видит, и пристально вглядывалась в него влажными серыми глазами: понял, парень, что за хозяйка у тебя, оценил ее, удивлен ли ты, поражен ли, радостно ли тебе от этого на сердце?..

Должно быть, и понял, возможно, оценил, возможно, и дыхание перехватывало от умиления, от благодарности, от желания подойти к ней и приласкать. София видела это, а может, просто хотела видеть, потому что понимала: если человек голодал сам, то будет благодарен каждому, кто накормит голодного.

Но ей мало было его почтения. Хотя неосознанно, но горячо стремилась к тому, чтобы он ее жаждал - жаждал неистово и жадно, как воды, как хлеба, как самого сна. Чтобы пожирал ее глазами бесстыдно и хищно, чтобы снилась ему в скоромных снах, чтобы пересыхало у него в горле от мысли про ее неизведанный пыл.

София не была опытной искусительницей - с тех пор как забрали покойного Миколу на войну, она не приняла ни одного мужчину, но, как каждая женщина, знала силу женского ненавязчивого прикосновения. И умело пользовалась своим коварным оружием, - то будто бы случайно положит пальцы на его руку, то склонится над ним, когда Степан сидит за столом, слегка коснется грудью, только слегка и мимолетно, чтобы не тешил себя блаженством, чтобы знал: до нее далеко, а если и близко, то не ближе церковных врат.

И в мыслях она уже готовилась стать на рушник*. И за советом к Евфросинии Петровне ходила именно по этому поводу. Знала, что та непременно расскажет Ивану Ивановичу, ведь муж и жена - одна сатана, но дальше, была уверена, новость не пойдет.

_______________

* Стать на рушник - обвенчаться.

Исподволь она устроит все.

Пусть даже не придет любовь, такая, чтоб цвела душа и замирало сердце, - она не молоденькая дивчина, чтобы стоять с любимым где-нибудь у пруда под вербой, - пусть только будет одно желание, когда туманятся глаза, да расслабленная усталость, да сильная рука под шеей на подушке, да хрипловатый от изнеможения голос мужа и разговор его, пускай не нежный, а вполне будничный, о том, что пора, мол, уже наново перекрыть овин. Пусть будет хотя бы так.

Что это произойдет - она знала определенно.

Но сердце точили сомнения.

Захочет ли Степан пойти с нею в церковь? Ведь эти солдаты такие безбожники, что и дорогу туда забыли. Молились не на крест, а на саблю острую да на свою, прости господи, коммунию. А ругались вот - в бога да Христа...