Виктор Миняйло - Звезды и селедки (К ясным зорям - 1)

Сочувствую ли я ей?

Я только рад за нее, за это маленькое ее счастье, познанное и в черной работе.

Мы затащили нашу новую учительницу к нам домой пить чай.

Я не завидую вам, люди конца двадцатого столетия. Вы, безусловно, будете жить в достатке и, вероятно, в комфорте. Но, запершись с граммофонами и личными библиотеками в своих увешанных коврами хижинах, вы никогда не познаете радости общения на непредвиденных вечеринках, на пикниках в лесу возле речки, на крокетной площадке, даже на партии в преферанс по копеечке. Вы, вероятно, сможете слушать спектакли у себя дома по телефону, но ваша замкнутая в четырех стенах жизнь промелькнет, как серая тучка в небе. Мы же знали, что такое настоящая молодость, мы радовались даже имени человека, который не считал зазорным прийти к нам на чашку морковного чая с сахарином. Позавидуйте нам!

Я впервые видел Нину Витольдовну такой красивой. Черные локоны короткой ее прически вихрились волнами, легкий румянец наполнил жизнью нежный овал лица, синие глаза под извилистыми тонкими бровями расцвели, как орошенные водой васильки.

- Ну, как там Виктор Сергеевич? - спросил я просто так.

И смотрел на ее губы - они у лее особенные: не выпуклые, а только намеченные. Их нельзя целовать - к ним можно лишь благоговейно прикладываться. В улыбке они - треугольничком, вершинкой книзу - открывали мелкие белые зубы, которыми можно только любоваться.

Может, впервые в жизни, перешагнув колючую ограду своего воспитания, женщина совсем по-простецки махнула рукой. И улыбнулась заговорщически, тоже вопреки жестокому правилу хорошего тона - быть сдержанной в своих симпатиях и антипатиях. Я эту улыбку понял так: "Он..." - и много, много точек, если в письме.

Нина Витольдовна вздохнула и сказала вдруг:

- Я сирота. Меня воспитывала тетушка.

Евфросиния Петровна в страстном желании услышать еще что-то округлила свои и без того большие серые глаза, и это прибавило ей красоты, ибо присущая ее лицу строгость на этот раз отошла прочь и оно стало женственным.

Но Нина Витольдовна не сказала больше ничего, что могло бы удовлетворить жгучее любопытство Евфросинии Петровны. И тот внутренний жар, который превратил мою любимую жену в настоящую женщину, угас. Она шумно вздохнула в блюдечко, что держала у самого лица, и мне подумалось, что моя женушка просто не воспитана. Но это конечно же было далеко не так...

Нина Витольдовна прекрасно знала мою жену и перевести разговор на что-нибудь иное уже не могла.

Вполне лояльно, с милой улыбкой она поведала, что Виктор Сергеевич на службе чувствует себя хорошо, что председатель уездного исполкома его уважает, вполне на него полагается. И даже совсем доверительным тоном, который не оставлял и тени сомнения в ее супружеской преданности, рассказала, что власть предполагает увеличить посевную площадь, а для этого Виктор Сергеевич склоняет культурных хозяев ввести у себя четырехполье. И, кроме того, власть (в этом слове звучали и уважение, и опаска) хочет увеличить также и урожайность, и на Виктора Сергеевича и в этом возлагают большие надежды.

- Он так много сейчас работает!.. И днем и ночью - по селам... И все разыскивает культурных хозяев, которые приняли бы участие в сельскохозяйственной выставке. Нет, вы только подумайте, повсюду еще голод, банды, а здесь какие-то выставки! Я так боюсь за него! Все, правда, знают, что он не коммунист, но на службе-то у них!

- Все мы, Нина Витольдовна, на службе у народа, - сказал я. - И это, пожалуй, единственное наше спасение от одичания. Ибо интеллигент, который утратил интерес к жизни и перестал общаться с людьми, опускается до уровня примитива.

Нина Витольдовна опустила глаза и даже съежилась, - вероятно, вспомнила страстную матерщину и свирепый кнут, которыми опрощенный муж приучал ее к сельской работе.

Мы засиделись чуть ли не до полуночи. Даже моя жена, любившая ложиться спать пораньше, в этот вечер была возбуждена и говорлива, и стоило только Нине Витольдовне попытаться встать, Евфросиния Петровна клала руку ей на локоть - вот послушайте еще... я не досказала... еще два слова... Ваня, проси же и ты Нину Витольдовну!..

Но все имеет свои границы - даже женское многословие. И наконец моя жена начала целоваться с Ниной Витольдовной, и это было так мило и даже аппетитно, что мне подумалось: "Отчего это женщины так любят друг друга, вместо того чтобы обратить свою благосклонность к мужчинам, которые вынуждены вот так стоять в сторонке и, склонив голову долу, только любоваться их пылкой любовью, до того пламенной, что порою из милых уст так и сочится сладостный яд..."

И еще подумал я про себя: "Боже ты мой, скольких красивых женщин лишается бедный мужчина, взявший в жены одну похуже!" Но эта мысль, конечно, не касается моей любимой жены...

И еще подумал я тайком: "Уж лучше было бы, если б женатые жили где-нибудь на необитаемом острове..." А затем пришло в голову еще и такое: "Как хорошо, что люди до сих пор не научились читать чужие мысли..."

И сестринские поцелуи, и нежные пожатия рук продолжались, скажу я вам, достаточно долго. (За это время, если на то пошло, мужчина сделал бы значительно больше.) Но вот наконец-то мне великодушно разрешили проводить Нину Витольдовну до самого ее дома. Я представляю, какой гордостью наполнилась душа моей любимой жены, которая отважилась на этот рискованный психологический эксперимент. И я возгордился - вот ведь как на меня полагаются!..

Но это я, конечно, в шутку. На самом деле глубоко представлял всю важность своего поручения - я, подержанный уже парубок, да к тому же с простреленной рукой, должен оберегать от множества опасностей наибольшую ценность - чужую жену. А опасность эта подобна опасности, подстерегающей солдата, стоящего на посту и охраняющего открытую амфору с тридцатипятилетним вином!

То ли от того, что было прохладно, то ли от возбуждения голосок Нины Витольдовны дрожал.

Небо затянуло облаками. Тоненький серп месяца едва просвечивался сквозь них. Стояла влажная, словно ватная тишина. Раздраженно шипели листьями подсолнечники, которых мы касались плечами, проходя тропинкой к пруду. И мы умолкли, будто боялись, что кто-то идет за нами следом (я знаю кто!) и прислушивается. Мы должны были заговорить где-то на плотине, и это будут постные слова, какими люди отгораживаются друг от друга и сами от себя.

Тропинка повела нас в ольховые заросли. Вот пройдем еще шагов сто, а там чистый луг вдоль полотна узкоколейки.

Нина Витольдовна шла впереди, и это было не просто данью правилам хорошего тона, но и потому, что я знал - дети и женщины больше остерегаются опасности сзади.

Упругая луговая земля заглушала наши шаги, и я слышал только учащенное дыхание Нины Витольдовны, - она, очевидно, немного боялась.