Виктор Миняйло - Звезды и селедки (К ясным зорям - 1)

- Должно быть, завтра или послезавтра.

Для порядка мы еще немного помолчали. Виктор Сергеевич откровенно зевал.

- Бывайте.

- Счастливо, - проскрипел он.

Домой я возвращался в обход, селом.

Дорога жгла мне подошвы. Успеть бы рассказать все жене. А там уже пускай внезапная пуля ударит в грудь. Но нужно, чтобы осталось мое слово!..

Никто не преградил мне пути, даже ночной обход не встретил меня.

В нашей хате тоже все уже спали.

С пылким нетерпением стучал я ногтем в окно. И конечно же первой меня услыхала моя любимая жена.

Я влетел в сени, обнял Евфросинию Петровну за талию и поцеловал в плечо.

Она сказала недовольно:

- Разнежился возле чужой, так и своя милой стала?

О господи, никогда эти женщины не смогут стать полноценными людьми!

Я сказал:

- Мамочка, со мной такое приключилось!.. Вот послушай!

- У мужчин вечно приключения. Только мы, несчастные женщины, можем обходиться без приключений...

Я запротестовал:

- Если это так, мамочка, то с кем же тогда мужчины разделяют приключения?

На это моя любимая жена изрекла:

- С Магдалинами разными, с... - Последнее слово шлепнулось, как промасленный блин, брошенный на тарелку.

Я понял, что моя любимая жена не имеет ни малейшего желания выслушивать мои приключения.

Я поплелся в свою боковушу и тоже улегся спать. Долго не мог сомкнуть глаз, ворочался с боку на бок, кряхтел. Потом считал в уме и не помню уже, на которой сотне сбился со счета...

Наутро, еще и свет не занялся, пошел искать Полищука. Застал его в сельсовете - он готовил какие-то документы для поездки в волость.

На улице стояла подвода. И кто бы, вы думали, был кучером? Вот, ей-богу, не угадаете!..

Только я поднял на него глаза, как холодная истома подступила к сердцу.

Это Данько Титаренко в солдатских галифе и в опорках на босу ногу стоял опершись локтем на полудрабок. Картуз держался на кудрях где-то на затылке. Парень беззлобно и мило улыбался, сверкая ястребиными глазами.

Как зачарованный, я не сводил с него взгляда.

Он был чертовски воспитан, этот Данько Котосмал. Как только я поравнялся с подводой, он учтиво снял картуз и поклонился.

- Добрый день, Иван Иванович! Что, и вы собрались в волость?

Меня так заворожил его чистый взгляд, что я даже не ответил на приветствие. И кажется, рот приоткрыл от этой святой невинности.

И тут же подумал: "А может, и не он?" И поймал себя на том, что ненавижу его какой-то непостижимой биологической яростью. Даже скулы свело.

И подумал я еще: "Может, и не он. Может, это ненависть моя нашептывает на него? Может, и пожар не его рук дело? Разве может таким взглядом смотреть людям в глаза садист, поджигатель и бандит?"

И еще одна мысль мелькнула: "Неужели у такого отца может быть т а к о й сын?"

Вспомнил я и слова Нины Витольдовны Бубповской, перед святой чистотой которой благоговею: "...ваши предположения юридической силы не имеют..."

Конечно, всех этих слов, написанных мною только что, не было в моем сознании. Потому что знаю по собственному опыту, что человек мыслит не словами. Но как бы там ни было, а думал я именно об этом.

- А-а, - обрадовался Ригор Власович, завидев меня. - Так что там с читальней?

- Не закончили, Ригор Власович. Еще бы на один день...

Председатель разочарованно пожевал губами. Постучал пальцами по столу.

- На следующей неделе созовем еще раз. И бедный класс, и живоглотов. А с сегодняшнего дня вы, Иван Иванович, вместе со своими учительницами разберите библиотеку Бубновского. Там все в конюшне, в маштарке*. Ключ я вам сейчас дам. Вы сами знаете, что нужное, а что вредное для пролетариату. Только вот сумнение меня берет: товарищ Ленин запретил и "ять" и "ер". Как тут быть?

_______________

* М а ш т а р к а - кладовая в конюшне, где хранится упряжь и фураж.

- Ничего, Ригор Власович. Товарищ Ленин пока что и сам читает старые книги. Это я точно знаю. Нам инспектор уездного культпросвета говорил.

Ригор Власович пристально посмотрел на меня, как бы взвешивая мою искренность.

- Вам я верю.

Я выразительно моргнул на дверь в другую комнату.

- Вот что, - сказал Полищук, - ты, Федор, пиши себе, а мне надо посоветоваться с Иваном Ивановичем. - И подтолкнул меня к двери своего кабинета.

Слушал Ригор Власович с невозмутимым лицом.

- Так, - сказал он, - так... Узнали обоих?

- Шкарбаненко, - ответил я.

- А второй живоглот?

Я долго молчал, потом вздохнул.

- Не видел.

На этот раз надолго замолчал Полищук.

- Ох, смотрите, Иван Иванович. Иногда полправды лучше полной. Если ее, ту, полную правду, не высказать совсем... - И взглянул мне прямо в глаза.

- Не знаю, не знаю, Ригор Власович... Пускай уж особый отдел... А я чего не видел, того не знаю!

- В особом отделе-то не святые сидят! Которые видют и невидимое.

- Вот то-то и оно, что не святые, потому я и не говорю, лишь бы только сказать...

- Гм! - покрутил головой Ригор Власович. - Стало быть, что в лоб, что по лбу - все равно больно... Эх, интеллигенция!.. Попозже и вы, Иван Иванович, сами уразумеете, что такое - классовая борьба!

- Конечно, вам виднее, Ригор Власович... - сказал я с особенной интонацией.

Полищук понял. Лицо его приобрело землистый цвет. Он снова посмотрел мне в глаза.

- Над кем смеются, те в люди выходят, Иван Иванович!

Я улыбнулся.

- Ну ладно, - сказал Полищук, - спасибо и на этом... Но обидно мне, Иван Иванович: не во всем вы стоите за бедный класс!

Теперь обиделся я.

- Ну, знаете, Ригор Власович... - И, не попрощавшись, вышел.

На пороге сельсовета почувствовал раскаяние и, если бы Полищук позвал меня, я, может, и вернулся бы...

Данько Котосмал лежал на подводе навзничь, накрыв лицо картузом. Небольшая и крепкая его фигура казалась воплощением ленивой силы и грубой красоты.

"А может, и не он..." - снова подумал я. Но мысль эта не принесла мне успокоения, не сняла тяжести с души.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, где автор рассказывает, как Яринку Корчук

поставили пред свершившимся фактом

В ту ночь Яринку мучил полоз. Вот так: вроде сидит она у окна, а на печи притаился он. И стоит только девушке забыться, как гад тянется с печи через всю хату прямо к лицу. Девушка с омерзением жмурится - и змея моментально прячется за дымоходом. Завороженная его изумрудными глазами, Яринка не может тронуться с места, вся она точно окаменела, и знает, что должна непрерывно помнить о своем враге, чтобы тот внезапно не ударил ее своей мерзкой ледяной головой. А думать о нем - еще большая мука. И видит Яринка свою мать на лежанке. Она прядет, подложив под себя доску с прилаженной к ней куделью, и веретено вертится, как волчок, опускаясь до самого пола.

Но мать смотрит только на бесконечную нить в своих пальцах.

"Мама, спаси меня!.." - мысленно умоляет Яринка, потому как и губы не разжать от извечного страха.