Любовь Миронихина - Анюта

- Чего тебе совеститься? На нашего батю похоронки не было, и на Ваньку ничего не приходило, - упрямо твердила Анюта.

И девчонки, и крестная всегда поддакивали и кивали, но почему-то отводили глаза. Между собой они совсем другое говорят, с горечью думала Анюта. Страшнее нет греха даже в мыслях хоронить людей только потому, что от них давно нет вестей. Может быть, в плену задержались или в госпитале после тяжелого ранения? Сколько таких случаев можно насчитать только по их округе.

Вот и батюшка то же самое сказал Любаше. Любаша, когда бывала проездом в Москве, заходила в храм посоветоваться. И батюшка запретил ей поминать отца и брата, а приказал думать о них как о живых. Но не у всех получалось так думать, не все умели. И только Анюта не могла иначе. Она вспоминала Ванюшку и батю живыми и разговаривала с ними как с живыми.

3

Сорок седьмой и сорок восьмой годы долго вспоминали со слезами. Такого голода и лиха даже в войну не хватили. Где голод, там и мор: с гражданской не помнили тифа. Говорили, тиф всегда за войной ходит и словно косой косит детишек и молодых, здоровых баб.

Суббоньке пришлось больше всех поголодать. А ведь она была кормилицей и даже работницей. Не повезло ей. Год выдался сухой, еле накосили ей несколько копенок. Этого сена хватило до марта. Потом трусили соломку, рубили еловые лапки. А иногда мамка просто выпускала корову во двор и не глядела ей в глаза. Суббоня подолгу стояла возле закутка и ждала. Потом понимала: ждать нечего - и уходила на весь день, бродила по кустам, у речки. Наверное, что-нибудь находила - былинку, пучок сухой травы на проталине, ветку с засохшим листком.

А вечером возвращалась домой. Да еще и доилась. Давала то стакан, то два молока. А с чего? - удивлялась мать. Смирная стала Суббоня. От прежнего ее характера мало чего осталось. Весь норов перелился в жизненную силу, которая помогла Суббоне выжить в те годы.

Казалось, Суббоня ко всем лишениям относилась с обычной коровьей невозмутимостью. А к хозяевам даже стала снисходительней. Прощала, что они ее до такого позора довели - в лошадь превратили: сколько раз на ней и за дровами ездили, и пахали.

В мае, когда со дня на день дожидались первой травки, многие коровы у соседей не держались на ногах. Настя кричала со своего двора:

- Сашка, иди помогай, моя корова пала!

И они все вместе поднимали на веревках Настину корову и вели ее за огород. Там на пригорке у речки пробивались первые травинки. А Суббоня, с туго обтянутыми ребрами, выходила из пуньки сама и с остатками прежнего коровьего достоинства вышагивала к берегу. На одном характере держалась корова, на одном характере!

Все пуще пригревало весеннее солнышко, Анюта каждый день с надеждой вглядывалась в землю и подгоняла траву: лезь поскорее, наша Суббонька совсем отощала.

Появилась молодая травка - и не только коровам, но и людям стало полегче. Варили щи из крапивы, конского щавеля, забеляя молоком. Витька ловил с ребятами рыбешек, дробненьких, как копейки. Сначала коту отдавал, а потом и самим пригодились: мамка варила картофельную похлебку с рыбешками.

Анюта узнала, что такое голод. Это темные сумерки в глазах и навязчивые думы о еде, вялая пустота в мышцах, а порой равнодушное, тупое отчаяние. Голод, то подкравшись незаметно, лихо скручивал, то отпускал, давая облегчение.

Последний хлеб они подъели в начале весны. Анюта все реже видела мать склоненной над квашней. Она отчаянно растягивала муку, мешала в тесто картошку, мякину. С картошкой хлеб получался тяжелый, мокрый, но слава Богу, что и такой был.

Как горько стало матери, когда по утрам Витька начал осторожно выспрашивать:

- Мам, а хлебушка нету?

- Нету, сынок, - тихо отвечала она, отвернувшись к печке.

А за спиной у нее Анюта грозила брату кулаком и укоризненно качала головой. Сколько раз просила его не мучить мамку, и он обещал. Ведь если б был хлеб, от него бы не спрятали.

- Ну ладно, ладно, - бормотал Витька, виновато поглядывая на сестру. Я и не хочу совсем, так просто спросил.

- Я вам картошек в обарочек сварила, давайте ешьте быстренько, пока горяченькие, - суетилась мамка.

Сначала они обрадовались: что это такое - "в обарочек", "в обарочку"? Оказывается, в обарочку - это с пылу с жару. Когда разломишь картофелину, а из нее вырывается облачко густого, пахучего пара. Так они, морщась и обжигаясь, ели. В обарочку и вправду терпимей без соли.

- Сходите сегодня к Доне, она велела зайти, когда батька уедет, говорила мамка.

Домна их не бросала. Весной вернулся из госпиталя другой ее брат, хороший парень Володя. Домнин батька ездил с сынами на заработки, возил на базар дрова и картошку. Самогоночку гнали потихоньку. На самогонку чего хошь можно выменять - и муки, и крупы. Гришаковы не голодовали, не бедовали так, как одинокие бабы с детьми.

Сначала Анюте было совестно, когда Домна, зазвав их к себе, украдкой совала ей в сенцах три скибочки хлеба, соли в бумажке, а то и целую селедку. Но голод сильнее стыда. И крестная ее утешала:

- Чего это тебе стыдиться, ты ж не задаром гостинцы берешь: ты чуть не каждый день с ее Федькой нянькаешься. Что бы без тебя Донька делала?

Но Анюта любила нянчиться с Феденькой, значит, это вовсе не работа, а удовольствие. Бывало, возвращаются они с Витькой домой, а мамка уже с порога спрашивает:

- Ну что, дала вам Доня хлебушка?

Анюта ей докладывает, что Витька уже свою скибочку съел, а она только соль полизала. Мать проворно прятала свою долю, чтобы отдать завтра Витьке, а Анюта оставляла ему половинку своего куска. Уж очень страдал малый без хлеба. Они бы с мамкой как-нибудь протянули на картошке, но из-за Витьки каждый день без хлеба был мукой.

Перед Пасхой мать стала подумывать, у кого бы занять до осени фунта три-четыре муки. Не сидеть же им в такой праздник за пустым столом, надо детям хотя бы по блинку спечь.

- Где ты займешь сейчас? Если у кого и есть последнее, кто тебе даст? сомневалась Настя.

- А вон дед Романёнок, говорят, ездил на заработки со своими девками. Он нам все-таки родня, хоть и дальняя.

- Он с тобой роднился, когда Коля был председателем, а сейчас ты ему не нада. Не клуми голову, не связывайся с Романёнком. Лучше давай так сделаем: нагоним самогоночки и сбегаем на станцию. Что нам стоит пробежаться пятнадцать километров - одна нога здесь, другая там.

- Нет уж, кума, не с нашим носиком зернышки клевать, не с нашей совестью самогонку гнать, - грустно говорила мамка.

И напоминала куме, что еще одну бабу, с Милеева, засудили за самогонку. Свою надежду перехватить до осени хотя бы фунт-другой муки она не оставила и как-то в разговоре с дедом к слову намекнула. А тот возьми да и согласись: пожалуйста, говорит. Мамка удивилась и обрадовалась, подумала, что по доброте душевной, по-родственному.