Любовь Миронихина - Анюта

Почти два года тому назад повезла кума молоко в Мокрое; как всегда, зашла на почту к Таське, своей подружке школьной, и Таська потихоньку отдала ей похоронку, значит, уговор между ними был, кума ее попросила, как будет разбирать почту, не отдавать конверт почтарке, а приберечь для нее.

Анюта все порывалась спросить, что за похоронка, на кого похоронка. Но языком не могла пошевелить.

- Доча, милая, что с тобой? - вдруг запнулась Настя.

- Я, крестная, сомлела, пойду прилягу.

И вот уже Анюта лежит на топчане за печкой, Настя рядом с ней примостилась на краю и не тараторит, а рассказывает тихо и грустно:

- Взяла она эту похоронку и швырь ее в печку, как будто не было ничего, бедная твоя мамка. А мы-то думаем-гадаем, что с ней такое - заболела, надорвалась, прямо обуглилась вся баба.

Но в их деревеньках ничего не утаишь. Может, Таська и обещала молчать, но как тут умолчишь. Сказала своим домашним, а те соседям. Как же обиделась Настя, когда узнала от чужих людей!

- А как же Ваня, крестная? На него ничего не было?

- Любаша с Толиком ищут. Столько писем написали. Твоя сестра кого хошь отыщет, только бы жив был.

Сначала Анюта не сомневалась, что оба они вернутся, потом не позволяла себе сомневаться. А все вокруг говорили: это же надо, из одной семьи сразу двое пропали, как сквозь землю провалились, ни весточки, ни похоронки, где ж им быть живым. И Анюта дрогнула, вера ее стала потихоньку убывать. Поэтому и разговор с крестной ее не насмерть подкосил, как подкосила два года назад похоронка ее мамку.

Ушла нестерпимая боль и при воспоминании о дедовых ямах. После того как крестный ей все правильно и толково объяснил:

- А на войне только так и хоронили. а как иначе? Все в земле лежат, и мы все в нее, матушку, ляжем. Ну и что ж, если одного отпоют, нарядят, в гроб положат, а через неделю забудут. Главное, чтобы помнили.

Анюта думала и день, и другой и согласилась с ним: в земле и в памяти, и в бесконечной жизни без печалей и воздыханий. Еще недавно она о смерти не могла думать без ужаса и отвращения и возмущалась, когда старухи говорили: Бог дал, Бог и взял. А теперь, кажется, примирилась со смертью окончательно.

Матери она ни словечка, ни полсловечка не сказала про похоронку. Настя надивиться на них не могла:

- Ну порода колобченковская, с чудинкою, я бы так не смогла. матушки мои родимые, молчат обе, как будто ничего и не было.

Сама-то она не раз и не два укорила куму. За то, что детей своих обделила, пенсию не получала из-за своей дури. Пенсия невелика, а все же на соль бы хватило и на горсть муки в мякину сыпануть. Кума отмалчивалась.

И вскоре пришлось Анюте с матерью ломать голову, где заработать живую копейку. Налоги надо платить - триста рублей в год. Без соли, керосина не проживешь. Соль на базаре - тридцать рублей стакан. Про одежду и не думали, радовались тому, что Любаша присылала с Толиком.

Самое страшное было в те годы - займы. Займами задушили. Приезжали уполномоченные из района, ходили по хатам и уговаривали подписаться то по случаю праздника, то еще к каким круглым датам. Народ прятался. Особенно опасались своего Карпа Василича, его хитрой ласковости. Нагрянет, бывало, на ферму с конторскими, соберет доярок в подсобку и не выпускает, пока не подпишет.

- Куда вы меня подписываете на пятьсот рублей? - ахнет бедная баба. - У меня дети разутые, раздетые.

- Никто тебя не заставляет, у тебя сознательность есть или нет? вкрадчиво увещевает Карп. - Ты жена фронтовика, он жизни своей не пожалел, а ты для родины жалеешь пятьсот рублей!

И вот уже все доярки горько плачут - и от его ласкового голоса, и от воспоминаний - о мужьях, сыновьях, братьях. И подписываются.

- Разбередит душу, потом пристыдит, потом припугнет, сатана! - ругалась Настя. - Домой баба придет, одумается: что я наделала! На одно доброе слово купилась. Много ли нам нужно: не лается, не дерется, много ли мы слышали добрых, человеческих слов?

Вот Доня молодец. Ничего не подписывала, только кукиш им показывала. Я, говорит, вдова, у меня двое детей на руках, это вы должны мне помогать, если по правде.

Счетовод переглянулась с Карпом:

- Во нахалка какая, ей государство пенсию платит на детей, а она еще помощи требует.

- Велика ли та пенсия? Сорок рублей, а буханка хлеба на базаре стоит пятьдесят, - не удержалась Настя.

- А ты бы, голубушка, помолчала, - сердито покосился на нее Карп. - Вот уж у кого язык воистину враг.

- А чего мне молчать? - не унималась Настя. - Друг или враг, а язык у меня есть, ни к кому за словом в карман не полезу, уж скажу так скажу, от души.

Карп Василич грустно вздохнул, посетовал и удалился прочь со своею свитою. А Настя послала ему вслед легкий матерок. С ужасом и восхищением смотрели на нее бабы: никого не боится, никто ее не переговорит, даже сладкоголосый Карп.

После каждого заема Настя ругала куму за то, что снова поддалась на уговоры.

- Сама не знаю, что со мной сделалось, какое-то затмение, оправдывалась кума. - Ума не приложу, как теперь заплатить и налоги, и заемы?

- Ум надо было раньше прикладывать, когда они тебя обрабатывали, сердилась Настя.

Но Анютина мать очень придумливая и, когда искала - всегда находила. Однажды вечером она им сказала:

- Я знаю, девки, как мне заработать, будет у нас своя копейка.

- Ну-ка, ну-ка? - недоверчиво посмеялась Настя.

Как-то Любаша привезла списанную железнодорожную шинель, обещала и еще добыть на складе. А за картошку можно и новые. Хлопу* льняного сколько хочешь бери в колхозе, бригадир сказал, все равно он никому не нужен.

- Буду шить бурки, - решила мамка. - Это сейчас самая ходовая обутка.

Оказывается, она уже давно приглядывалась на базаре: валенки и сапоги стоят почти тысячу рублей. Кто их купит? Народ приспособился шить стеганые бурки, на них плели лыковые калоши, а умельцы обшивали подошвы резиной.

Долго не думая, Анюта с матерью сшили пару бурок, потом другую. Получились культяпистые, но для себя, для Насти с крестным. Потом их бурки стали аккуратными, ладненькими. хорошо продавался товар - на базаре встать не давали. Ходили к ним даже из дальних деревень, слезно просили сшить поскорее. Часто не хватало материала. Любаша не успевала присылать старые шинели.

И пошло у них дело. Бывало, прибегут с утренней дойки, едва успеют наскоро перекусить - и мамка садится за машинку, Анюта кроит, стелет хлоп, настегивает. Вдвоем спорно работалось.

Зайдет Настя и напомнит: в это воскресенье надо бежать на базар, соль закончилась, без хлеба уже две недели сидим. Значит, после вечерней дойки они с матерью будут шить за полночь, чтобы сострочить пар десять к базару.

Работа была для них спасением. Эта работа заставляла забыть о себе. Раньше не успеешь коснуться головой подушки - горькие воспоминания обступают со всех сторон, тесно от них и не вырваться прочь. Но когда едва доносишь себя до постели и падаешь замертво, никакие дурные мысли не страшны.