Владимир Даль - Цыганка

Ввечеру пришел ко мне за делом чокой, дворецкий, молодой статный мужчина с подбитым лбом. Дело показалось мне забавным, а Касатка завлекала внимание и любопытство мое. Он жаловался на беспокойную жизнь и хлопоты свои, на непослушание людей, шалости девок, за которыми никак не успевал присматривать. "А цыганка ваша, верно, первая?" -- спросил я.-- "Нет, бояр, строгая девка,-- отвечал он,-- дикая, недавно привезли".-- "Отколь?" -- "Из Стандешти, нашей деревни".-- "Из Стандешти?" -- повторил я с изумлением.

Надобно знать, что в княжествах цыгане исключительно составляют сословие рабов, крепостных людей. Молдаван крепостных не бывает. Цыгане сии частию поселены в деревнях молдаванских, частию составляют собою особые селения. К числу сих последних принадлежало и Стандешти. Проезжая проселочными дорогами, вы встречаете эти жилища полудиких и не доверяете глазам своим. Вся деревня, стар и мал, ходят лето и зиму голые, да не сочтут выражения этого преувеличенным: ссылаюсь на всякого, кто проезжал, например, из Букареста в Плойешти за разлитием рек проселочною дорогою. Там рубах не знают вовсе, сидят в землянках своих, бегают по улицам по воду, за скотиною, повторяю, стар и мал нагие, изредка, выходя за село, накидывают они на себя общий семейный синий или серый, из рубищ и лохмотьев состоящий халат или кафтан, коего образец мы видели у Радукана в угольном мешке, да и то на голое тело. Когда в этой глуши раздается бич ямщика, то они, как звери, выставляют всклокоченные черные головы и, прикрывая наготу свою руками, выглядывают из-за углов землянок. Изумленный путник глядит -- верит и не верит -- ужели он перенесен в Африку под знойные тропики? И, не успев опомниться, он уже промчался, и облака густой пыли скрывают лесные берлоги диких получеловеков, разительно бытом своим доказывающих, до чего может унизиться превозносимое человечество наше, упасть высокомерное животное -- человек! Он дух бесплотный, полубог -- он ниже всякого самодвижущегося существа в мире! Отнимите у человека разум, ум, и он стоит еще одною степенью ниже скота, ибо у него нет врожденного побуждения -- инстинкта!

Итак, вот родина твоя, бедная Касатка, подумал я, и чего, казалось бы, ожидать после этого от девственных чувств твоих, от образа мыслей, от самых поступков? И несмотря на это, все, что вижу и слышу, уверяет меня в противном. Неужели так легко, подумал я, пробудить в груди нашей это таинственное, священнодействующее "я", возносящее лучшего человека так высоко над дремлющими, прозябающими, однородными его?

Девка возбудила все участие мое, я хотел научиться уважать и ценить человечество, хотел непременно узнать цыганку нашу покороче, но не видел к тому средства,-- в самом деле, какое могло быть между нами сношение при таком ее обращении с поклонниками своими? Итак, надобно было избрать иную дорогу. Не желая ходить с разбитым лбом, не стал я за нею гоняться, а встречаясь с нею иногда нечаянно при входе и выходе, когда она, как кошка, летала вверх и вниз по каменной лестнице, от госпожи и к госпоже, говорил я ей ласково: "здравствуй!" -- не давая, однако же, приветствию особенного веса и значения. После этого она вскоре первая, встречаясь и пробегая скоро мимо меня, говорила приветливо: "здравствуй", -- положив руку свою на грудь и наклоняя несколько голову. Таким образом, она скоро научилась не бояться меня, уверилась, что бескорыстное приветствие мое было только приязненное, и вдруг переменила со мною исключительно общий тон сношений своих, сделалась доверчивою, внимательною и необыкновенно смелою. Движениями души и тела управляла здесь чистая природа, которая заставляла ее с такою же безбоязненною, неограниченною доверенностью вполне вверять себя тому, кто казался ей доступным, ласковым, ничего не замышляющим, с какою непреклонною суровостью и неусыпляемою боязнью чуждалась всего, что рождало в ней чувства противные первым: подозрение и недоверие. Она увидела, что я не таков, каков был, может быть, предшественник мой, адъютант, и потому, когда я, наконец, шел однажды по узкому ходу масонского здания, улыбаясь и с распростертыми руками ей навстречу, то она, подбежав скоро и смело и сказав с обычным своим выразительным телодвижением: "здравствуй!" -- ловко и проворно в тот же миг умела избегнуть распростертых рук моих, проскользнув под ними. Потом бежала она скоро и, оглядываясь назад, говорила насмешливо: "здравствуй!" Я всегда с душевным умилением и каким-то искренним уважением глядел на нее и, распростирая к ней руки, охотно и спокойно дозволял ей отвести их в сторону и никогда не был в состоянии домогаться ласк ее каким-либо малейшим усилием.

В таком расположении духа застали меня однажды товарищи мои -- застали веселого и спокойного духом, склонного к созерцательной, высокой беседе. "Ты зафилософствуешься здесь, наконец, и попадешь в мудрецы, сиречь в шуты, ибо это ныне, как и в древности, одно и то же. Потешь нас всех, не откажи повеселиться и подурачиться вместе: поедем сегодня в собрание! Подумай хорошенько, братец, ты возвратишься в Россию, прожив здесь, в чужой земле, несколько месяцев, и не увидишь света, не увидишь общества! Станут спрашивать, любопытствовать, а ты будешь отвечать только понаслышке?" -- Они судили справедливо: как, в самом деле, не видавши людей, возвратиться домой? Пусть же, сказал я, вспомнив первое неудачное покушение мое видеть свет, пусть показывают на неуча пальцами, если еще не забыли его -- мне с ними не детей крестить! Я отомщу им неожиданным присутствием своим за то, что они меня осмеяли, оговорили, я пойду только поглядеть на них, как на редких зверей, и возвращусь домой, как из кунсткамеры!

Вечер настал, я сел и поехал.

Хоть я, как вскоре окажется, побыл в собрании весьма недолгое время, но успел заметить, что все было прекрасно и великолепно, все как водится у нас, европейцев. Но странную противоположность образовали между собою мужчины и женщины: сии последние, разодетые по новейшим венским и парижским журналам, могли бы в самом деле щеголять и у нас на любом бале или собрании, между тем как мужья и братья их чинно выступают в мештях и папушах, в красных шароварах, в полосатых длинных кафтанах с кушаками, сверх коих надеваются еще шитые золотом или цветным гайтоном курточки, а сверх этих еще широкий плащ, бенишь или дюбже; присоедините к этому наряду бороду и чалму, или еще лучше шапку с пивной котел -- и вы, забываясь непрестанно, невольно воображаете себя на каком-нибудь бале, данном турецкому посланнику со свитою его. Молодцы, правда, пускаются и в пляску, в мазурки и кадрили, и потому иные носят уже черные сапоги, и некоторые танцуют весьма изрядно, но при всем том в юбках своих очень неловко, дамы гораздо охотнее идут в танец с нашими. Мундиры и здесь в большом уважении. Так одна молодая и любезная девица на вопрос, с кем из наших она танцевала, отвечала: "je nesais pas; sans epaulettes!" {я не знаю; они без эполет! (фр.) .} В таком небрежении были комиссариатские и интендантские чиновники у дам сих -- а всё за мундир, за эполеты, за аксельбанты! О, это по нашему,-- подумал я,-- это не новость!