Анатолий Луначарский - Идеи в масках

И звуки, росли, гремели… Теперь месть, месть звучала: я вся дрожала от неиспытанного еще гнева, я призывала проклятия: «Блажен, кто разобьет о камень твоих младенцев». Молчал старый кантор, молчала толпа под окном, бурно вздымалась грудь вдохновенного маэстро, а я еще звучала счастьем новой жизни. Так вот она музыка, вот она жизнь! Так вот те струны, которые я сама стала презирать, которые словно умирали во мраке молчания.

И сколько счастья открыл он мне! Он играл на мне «Песню песней», и я плакала от страсти, звенела жгучим зноем, трепетала, шептала замирая… Мир открыл он мне во мне самой… О, жизнь! Ты прекрасна, неизмерима. О, повелитель мой, царь, волшебник, бог мой! И он говорил: «Откуда у тебя такой инструмент? Я тебе подарю прекрасную фисгармонию, а ты уступи мне свою красавицу. Что за форма, что за голос! Редкая арфа!»

И он взял меня.

Мы сидели на ступенях храма Посейдона.

Весь рынок, обрамленный колоннадами храмов и гимназий, был перед нами со всем своим немолчным, многоязычным, хлопотливым шумом. Тысячи моряков и рабов разгружали барки и триеры. Кое — где кучками собрались купцы в паллиумах и восточных одеждах. Страстно жестикулируя, разговаривали между собой финикияне и сирийцы. Изредка виднелся важный египтянин с голым черепом, а вокруг этруски, греки и другие.

Нам видны были также зеленые рощи справа и слева от города, холмы, покрытые кустарниками, и высокие кипарисы, а впереди позолоченное солнцем, кипящее серебряной пеной веселое море… Блестя парусами уходила вдаль стройная тиера, и сквозь гул рынков прорывалась иногда далекая песня гребцов.

Он стоял, прислонившись к высокой, женственно — красивой белой колонне, а я любовался им.

Статная величественная Фигура в широких, вольных складках белого гиматия с чудным лицом, могучим лбом, на котором не было ни облачка, ни морщинки, с бровями высоко приподнятыми и ясными, лучистыми глазами, опушенными длинными, нежными ресницами. Подбородок был резок и полон воли, но на мягких губах покоилась олимпийская усмешка.

— Познающий — выше страданий, — говорил он, глядя в морской простор, и легкий ветер играл его русыми волосами. — Познай, что мир есть разнообразие. Разнообразие, это — душа мира. В потоке атомов и в хаосе их столкновений рождаются изменчивые узоры миров, бесконечно играющих между собою… Непредвидимое сочетание мельчайших частиц вечно вновь рождает чудесное. И ничто не стойко. Неизмеримо в наших глазах время существования этого космоса, который мы сейчас познаем, — на самом же деле он изменчив и несется в пространстве со страшной быстротой в неведомое… Да, на самом деле он есть мгновенное сцепление вечных частиц и велик лишь по сравнению с нашей жизнью. И тем не менее у нас есть возможность познавать вечные законы буйной игры Всебытия. Если ты знаешь, что сущность мира есть всегда новое сочетание всегда той же материи, то ты поймешь, как забавна и занимательна жизнь, и весело примешь участие в общей игре.

Он перевел на нас свои ласковые глаза.

— Мир как бы стремится удовлетворить своей собственной ненасытной любознательности… Надо, чтобы было интересно. Понимаете ли вы меня? Горе и радость преходящи: наблюдайте с улыбкой на устах и угадывайте в причудах жизни ее вечные законы, ибо это значить открывать перед собою все новые горизонты. Я срывал завесу за завесой, и вот бытие не имеет дна нигде, и даже мельчайшая вещь — бездонна. Странствовать из страны в страну, до истоков Нила так же любопытно, как углубиться в строение гранатового зерна. Я лично полагаю, что легче дойти до истоков Нила, чем исчерпать зерно, ибо мир весь во всякой своей части. Понимаете ли вы меня? Мы окружены океаном сладостнейшего нектара познания. Пей, пей полными глотками! Ты напьешься до радости и восторга, а океан все будет гостеприимно рокотать: «Пей меня, пей!» Что же касается до радости и горя, то они преходящи. Смешнее всего, что люди слишком серьезны. Что сказали бы вы о пузыре, поднявшемся со дна илистого пруда и который заботился бы о своем завещании? Но поистине все мы сон, — поэтому надо радоваться и не иссушать веселый, жадный к познанию ум заботами. Но и глупость, конечно, служит к разнообразию времен и сама подлежит исследованию познающего.

В это время мимо нас прошла толпа людей. Ростовщик Гиппонакс и его слуги вместе со слугами архонта вели купца Анастасия и его жену, чтобы продать их как рабов за неуплату долга.

Когда Анастасий увидел Демокрита, он остановился и закричал: «Гиппонакс, сегодня, быть может, меня увезут в страны варваров, — дай мне сказать слово этому мужу!»

Тогда ведущие по знаку заплывшего желтым жиром Гиппонакса остановились.

Рванувшись всем телом к мудрецу, с растрепанными волосами, падавшими на горящие как у волка глаза, с раздувшейся шеей, — Анастасий закричал искривленными губами:

— Ты, который смеешься, ты всех сделал безжалостными! Ты не знаешь, что такое горе, и всем окружающим закрываешь на него глаза. Да пошлют тебе боги разорение, болезнь и рабство, как мне несчастному! Пусть ты, обливаясь потом и слезами, ворочаешь тяжким веслом в трюме корабля, и пусть почаще свистит над тобой бич надсмотрщика. Пусть и ты увидишь, о, Демокрит, как твоих близких отнимут у тебя… на — веки.

Он зарыдал.

— Пусть ты увидишь, как рухнет все, чем ты дорожил, и все милое тебе чужие расхитят на поругание… Но впрочем разве тебе мило что-нибудь и разве ты кого-нибудь любишь?

Своими сияющими глазами смотрел на бешеного мудрец, и улыбка трепетала вокруг его изящных уст.

— Анастасий, страдания и страсти туманят взор и ум, — сказал он, — ты прав, — быть может, несчастье сделало бы и меня глупцом, и чтобы ядовитая стрела страдания труднее могла проникнуть в мое сердце, я люблю всех равно… Друг, — обратился он к Гиппонаксу, — сколько должен тебе человек?

— Три таланта серебра.

— Мое имение стоит меньше, но все — же больше, чем ты выручишь от продажи этой семьи. Возьми то, чем я владею, и пусть человек этот будет свободен.

Тут Анастасий бросился на колени, и радость осветила его измученное лицо, а мы, ученики философа, стали прославлять его.

Демокрит рассмеялся.

— О, граждане Абдериты! Имущество мое невелико, раз я отдал его и уж не могу дать вторично, но вы прославляете меня. Мудрость же неисчерпаема и может утолить мириады страдальцев. Я даю ее всем, и рука моя не оскудевает, но никто еще не благодарил меня за это столь горячо. Вот, теперь и я благодетель, граждане Абдериты, теперь и я утешитель!..

И с громким смехом мудрец пошел к морю. Мы же не решились следовать за ним.

— Но ведь это у вас редкая вещица, — говорил я, рассматривая со всех сторон тонкую фарфоровую статуэтку.