Анатолий Луначарский - Идеи в масках

— Я не знаю, — прошептала та, — я родилась от звездного луча и чистого воздуха, я земная.

Как отражение звезд в твоем болоте. Я не знаю…

— Мм… Так ты не с неба?

— Но неба нет…

— Та — та — та! Так и ты не знаешь ничего про нравы звезд? Однако несомненно одно: они тихи, как и я.

— Кто знает? Быть — может, это необъятные миры из кипящего, взрывающего, воющего огня, может — быть, самый страшный земной хаос — тишина и мир перед бешенством звезд. Я не знаю… Луч, отец мой, родился, быть — может, среди чудовищных вихрей, пламенного смятения, но он мчался долго — долго холодной пустыней и все забыл. Я родилась от него и легкого пара земли: я ничего не знаю.

— Сомневаюсь, чтобы звезды безумствовали. Продолжаю считать их за милые, скромные, лучистые существа, которых обладаю очень похожими портретами… Может — быть, я ограничен. Но ограниченность — великая сила и большое достоинство. Слишком пытливый ум — явление болезненное, как и такая непоседливость, как у этой дикарки.

Женщина на олене захохотала.

— А! — крикнула она. — Как я хочу кого-нибудь мучить! Сжать кого — нибудь в объятьях так, чтобы кости захрустели, поцеловать так, чтобы выпить из него душу. Не знаю, куда деть себя. О, куда мне деть себя!.. Хочу умчаться, хочу кинуться в пропасть, хочу брызгаться, летя стремглав в пене водопада!

Она раскрыла свои белые объятья.

Все схватить и задушить!.. У меня судорога в каждом мускуле: вопли и стоны толпятся в груди моей… Любить и ненавидеть! Целовать и терзать!.. Тосковать, наслаждаться, страдать!.. Что вы можете понимать в этом, — ты, воздушная, и ты, водяной?..

— Ты просто — напросто истеричка! — сказал болотный бог. — У меня флегматический темперамент, божественный, ровный, прекрасно уравновешенный, а ты сангвинична до невозможности, вечно в нездоровом возбуждении.

— Зачем я? — зашептала звездная женщина, — К чему я? Мне грустно. Я ничего не знаю… Мои источники возвышенны и пламенны, я — дитя лучезарных миров… но они так далеки. Зачем они уронили меня сюда? Здесь тяжко. Мне нехорошо здесь. Я рвусь к свету, но у меня нет сил. Зачем это призрачное тело? Я не хочу жить.

— Ты меланхолична, — зевнув, сказал болотный бог, — ты тоже неуравновешенна. Только я счастлив.

— Поди ты! — сказала амазонка. — Лучше сгинуть, чем так валяться в иле! Ты-то бог? Ты — животное, большая лягушка. Холодный… Брр! Противный!

— А ты — жестокая, безжалостная, — сказала эфирная богиня, — грубая, ненасытная, кровожадная, сладострастная, низменная.

— А ты — пустая тень, бесплотная тоска, никому не нужный порыв в высь, никому, никому ненужный и тщетный. Ты — тень тени, ты — светящееся ничто.

— Да, мне тяжело с вами… Я из другого мира.

— А знаете, кумушки, говорят, мы втроем смахиваем на человеческую душу?

— Вздор! — крикнула наездница.

— Может — быть, — шепнула светящаяся сиротка.

— Но все это метафизика… И лучше всего пойти мне спать, — закончил болотный бог.

Было уже два часа пополуночи, когда отзвонили последние звоны на колокольне монастыря Сан — Марко и окончилась рождественская ранняя месса.

В тесной келье приора по случаю великого праздника три большие серебряные лампады горели перед трагическим распятием, работы школы Донателло

И на обычно мрачном лице приора сегодня что-то светилось. Его толстые губы сложились в полуулыбку, в глазах вместо обычного лихорадочного и какого-то зловещего пламени можно было уловить выражение насмешливой ласки.

Приор, войдя в келью, широко и картинно перекрестился перед Христом и обернулся к двери.

В дверях остановился, как бы в нерешительности, мирянин, одетый в благопристойный черный костюм из тонкого Флорентийского сукна, в руках он держал черную шляпу. Глаза его были опущены и совсем скрыты длинными ресницами, лицо, красивое, хотя немолодое, было бледно и как бы смертельно утомлено.

Приор с минуту смотрел на мирянина не-то с насмешкой, не-то с презрительной жалостью.

Наконец, он заговорил, с явно притворным негодованием, — он был в праздничном настроении, сердиться серьезно ему и не хотелось, и казалось неуместным.

— Так ты не можешь радоваться, многогрешная мазилка.

Мирянин беспомощно и покорно развел руками, не поднимая глаз.

— Твое сердце не прыгает под удары рождественских колоколов? Для тебя не горит в небесах вифлеемская звезда? Ты не устремляешься всем помышлением к новорожденному свету?

— Преподобный отец, Спаситель родился полторы тысячи лет тому назад, но где спасение? Я вижу вокруг потоп греха, мерзости и муки, смерти и вражды. Преподобный отец, все, что рождается, осуждено на страдание, низости, борьбу и умирание. Ваши колокола не заглушают скорбного стона, которым полны мои уши. Простите, если я смею так говорить…

— Разве не говорил ты мне этого уже десятки раз, негодный пачкун?

— Свидетельство, что вы не разу не ответили мне, преподобный отец, — с живостью возразил мирянин.

— Я не ответил ему? Я не ответил ему? Да неужели ты думаешь, злосчастный Сандро, что твои вопросы новы и могут смутить христианскую мудрость? Неужели ты думаешь, что мне недостаточно было бы взять в монастырской библиотеке любой фолиант с творениями любого отца церкви, чтобы засыпать тебя золотыми

[страницы 57-61 пропущены]

изостлавшуюся у их ног и еще полную огней, похожую на потухающий костер. Темной громадой высилась Санта Мария дель Фиорэ, купол Брунелески исполинской круглой тенью рисовался на жарком фоне мигающих огней, на стройной кампанеле Джотто горели в честь Родившегося большие огни и такие же пламенели на башне Синьории.

— Вот что выстроили люди! — торжественно сказал старик. — Но это еще ничто в сравнении с тем, что они построят. Истинно говорю тебе, даже Немврод не смел мечтать о том, что шутя построят его дальние потомки. И, может быть, случайно рожденный человек, раздувший случайную искру мысли и жизни, продиктует стихиям свою светлую, разумную волю, Может быть, он победит тьму и страдания, и наступит мир в человеках, и в великий порядок небес внесется победоносный смысл.

Старик поднял руку к светилам, и продолжал:

— И там, и там, во многих и многих мирах, вероятно, идет святая борьба, и всюду страдают и трудятся.

— Но ведь это ужасно!

— Быть может, победят!

— Но кто оплатит страдания?

— А кому ты станешь жаловаться? И на кого? Случаю на случай? Впрочем, природа, хотя и бессмысленна, но не только богата, а и не так уж несправедлива, и если ты не хочешь принять ее случайный дар, — умри, она не вынуждает тебя жить!

[страница 63 пропущена]

когда из широко раскрытой двери пахнуло холодом, он поднял голову и сердито крикнул: