Марина Москвина - Зеленые горы и белые облака

Ну, я и представила. Села на пол, глаза прикрыла, раскачиваюсь, что-то стала бормотать себе под нос, не то сонная, не то пьяная. Люди передо мной растаяли в морозной дымке. Лишь за горизонт в дальние дали уходили бескрайние снега.

Вся моя жизнь сгустилась во мне, сумрачным взглядом я обозревала ее, не различая деталей, и синий табачный дым застилал мое морщинистое лицо.

- А-а-ай-я-я-я-я-я-а-ай!.. - зазвучала во мне какая-то незнакомая песня.

Я-а-а на-на Ой-ёй-ёой Ма-а-а Ма-ма-а Ньо-ой!.. - беззубым ртом и впалыми щеками я выводила, почесываясь. - М-м-ма-я-а-о-о, - заклокотало в горле.

- Спасибо!

Я вздрогнула и мутным глазом уставилась на приемную комиссию.

Меня попросили выйти.

Вскоре выскочил Миша, немного смущенный, и сбивчиво объяснил маме, что я для Малого театра не подхожу: им требуются "героини", а я безнадежно "характерный" типаж. Он мог бы сделать невозможное и протолкнуть меня на второй тур.

- Но это будет полностью безрассудный шаг, - убежденно проговорил

Миша. - Царев с Гоголевой на нее даже смотреть не будут! Так что не стоит травмировать ее, кажется, и без того неустойчивую психику.

Тем летом я так и не решила, кем бы мне стать. Поэтому целыми днями слонялась по улицам, глазела по сторонам, прогуливалась в Коломенском парке, уплетала мороженое и, разлегшись на траве, следила за жизнью облаков, мечтая о любви.

Родители отчаялись и уехали на курорт, оставив приглядывать за мной старого папиного друга - поэта и философа Маркова. Марков меня никак не угнетал. Ночами он сочинял стихи, не выпуская изо рта "беломорину", днем спал, а в сумерках выбирался в магазин за скромной рюмочкой. Иногда, ссылаясь на преклонный возраст, он гонял меня в винный, кричал вслед хорошо поставленным голосом:

- Если нет четвертинки, купи пол-литра и там кому-нибудь в очереди предложи разлить на троих.

Дома он расхаживал в растянутых лыжных штанах без резинки, их Марков удерживал на себе при помощи бельевой деревянной прищепки, в истонченной майке и прохудившихся носках. При этом он постоянно декламировал поэзию Серебряного века, особенно любил Северянина.

В деревне хочется столицы,

В столице хочется глуши.

И всюду человечьи лица

Нечеловеческой души...

читал Марков с благородной сдержанностью, прикрыв глаза, выразительно жестикулируя.

- ...Так как же не расхохотаться, - вдруг восклицал он громогласно, не разрыдаться и не жить, когда возможно расставаться, когда возможно разлюбить!..

Однажды он заявил:

- Маринохвостка! Ты взрослая девушка, хватит тебе болтаться без цели и смысла. Пора чем-нибудь заняться.

Я говорю:

- Да можно чем-нибудь. А чем?

- Надо тебя устроить в зоопарк. Ты так любишь животных. А впрочем, весело сказал Марков, - лучше в Уголок Дурова. Магуа вернется (это он моего папу так звал, Магуа в честь знаменитого африканского вождя), а ты уже не тунеядец, а рабочий человек.

А что? Это мысль. Я вполне могла бы посвятить себя деревьям, травам, птицам, зверям, рекам и камням, ну, может, еще звездам. Мне это всегда казалось чем-то настоящим, реальным - по сравнению со всем остальным. Не зря кто-то сказал: Бог создал животных, чтобы отогревать наши холодные сердца.

Короче, Марков надел свое кожаное пальто, двубортное, коричневое, изрядно потертое, серую шляпу, взял трость, и мы отправились в Уголок Дурова. Заходим - старое здание на улице Божедомка с утоптанной лестницей. Марков, простерев длань, величественно:

- Позовите мне Анну Владимировну Дурову!

Он хотел видеть только дочь Дурова, не меньше Раз уж нельзя поговорить с самим Дуровым.

Что удивительно, она явилась к нему - высокая, седая, в синем сатиновом халате, вся в рыбьей чешуе, только что от морских львов. Марков снял шляпу, наклонился, поцеловал ей руку и произнес:

- Журналист Марков.

О, это было волнующее зрелище. Оба они - бог знает в чем одеты, люди немолодые, всего в жизни навидавшиеся, и оба мгновенно почуяли друг в друге голубую кровь.

- Что вам угодно? - ласковым баритоном спросила Дурова.

- Хочу порекомендовать вам, - возвестил Марков, - дочь моего друга...

- Что ж, - ответила августейшая Дурова. - Мне нужны люди чистить клетки. Бери лопату, - повелела она мне, - бери метлу, бери корзину - иди, подметай ряд копытных.

И я с головой погрузилась в работу. Кучу за кучей я выметала - из-под ослов, козлов, оленей, шотландских пони, пары свиней, верблюда Вани и перуанской ламы Глаши. Ваня оказался чудовищно неблагодарной скотиной, стоило приблизиться к его вольеру, он набирал полный рот слюны и плевал мне в лицо. Глаша тоже плевала на меня. Хотя я их кормила и поила, а под ноги им сыпала ведра свежих опилок.

В графе "профессия или занимаемая должность" у меня навсегда теперь значится служитель по уходу за животными.

- Спасибо, не написали прямо: говночист!, - воскликнул папа, когда я с гордостью показала ему свою трудовую книжку.

Да, мы служили говночистами, но мы были молоды, нам казалось море по колено. Все разговоры у нас так или иначе касались этой темы, все шутки, ассоциации, прозвища.

- Где взять метлу?

- Во-он, видишь дверь светло-говенного цвета?..

Одного служителя - он чистил клетки у барсуков и енотов - смолоду звали Слабый Сфинктер. Потом он заматерел, окреп, его стали звать просто Сфинктер. Говорят, что недавно, провожая на пенсию, коллеги уважительно его величали Крепкий Сфинктер.

Наш бригадир - мачо Лисин по прозвищу Лисапендра, - в ковбойской шляпе, штанины колоколом, перепоясанный широким ремнем со скрещенными кольтами на золотой пряжке... Если он, например, видел палку, то высшим шиком считал заметить:

- Хорошая палка говно мешать!

Или был у нас экскурсовод Гарри Ключников. Когда кто-нибудь открыто и доверчиво зевал, не важно, кто - зоотехник, зам. директора по хозяйственной части, кассирша или вахтер, он, не в силах удержаться, совал этому зевающему человеку в рот свой черный толстый палец.

- Закрой рот - говно простынет! - радостно говорил Гарик.

Его даже побили однажды. Он все равно не прекратил. Не мог утерпеть.

Одним словом, я у копытных подметала. А Леонтий - рангом повыше - у медведей: сначала выгребал, а потом уж подметал.

- Мальвин, - говорил он, когда мы сидели на заднем дворе под грушей выпивали, - почему-то мне кажется, именно мишук - предок человека, а не обезьяна. Иногда подойдешь к нему, а он стоит, знаешь, они так любят стоять на задних ногах, передние лапы подняв к потолку, - им то ли потянуться хочется, то ли они что-то там выглядывают... - Леонтий задумчиво наливал нам в граненые стаканы кагор. - Вот он сверху на тебя смотрит - и такое ощущение, что это человек лесной. Лесной человек! Я тебе на полном серьезе говорю.

С медведями у Леонтия было редкое взаимопонимание. Поэтому дрессировщики любили, чтобы он им привел медведя на сцену, придержал, успокоил. А то Потапыч - зверь неоднозначный. Совсем не такой пентюх, каким кажется. Он прыткий и проворный, он может помчаться на всех парах, куда угодно вскарабкаться, внезапно рассвирепеть, а сила у него такая, что лося унесет или взрослого быка.