Юрий Нагибин - Срочно требуются седые человеческие волосы

- Я больше не буду, - пообещал Гущин, - как "Дневник горничной"?

- Это "Консуэло".

- Скучновато - да?

- Смертельно, но все наши девочки зачитываются.

- Какая программа на завтра?

- Только не планетарий.

- Может быть, кафетерий?

- В сто раз лучше!

- А зоопарк?

- Надоело! Опять катание на ослике и вафли с кремом

- Ты знаешь, одного мальчика спросили, что ему больше всего понравилось в зоопарке.

- Ну?!

- Он ответил вроде тебя: вафли с кремом.

- Неглупо! Знаешь, полетим на Луну!

- Ого, начинается ломанье. Я ушел.

- Подожди!.. - страстный детский вскрик ударил Гущина в сердце.

Девочка обняла отца, прижалась к нему всем худеньким телом.

- Не уходи!

- Ну что ты, дурочка, - растроганно сказал Гущин. - Хочешь, я всех выгоню, а мы с мамой придем к тебе?

- Ты один, без мамы.

- Ну, хватит! Пойду взгляну, как там веселятся, и вернусь.

Гущин вошел в столовую - пусто. Грязные тарелки и рюмки на столе, горы

окурков, сдвинутые стулья - противный беспорядок покинутого людьми

праздника. В холодец вставлена крышка от папиросной коробки, на ней

написано: "Ушли к Кругловым. Догоняй".

Записка как записка, но почему-то Гущин изменился в лице и слишком

поспешно бросился к двери...

Спящий Гущин вздохнул, как застонал.

Возле него сразу оказалась Наташа

- Сергей Иваныч, вам нехорошо?

Гущин не ответил, он опять дышал ровно и спокойно.

К Наташе подсел поэт Гржибовский.

- Так он подцепил тебя на улице?

- Нет, это я его подцепила, - спокойно прозвучало в ответ.

- Вот не знал за тобой такой привычки!

- Я тоже не знала.

- И все-таки это свинство - так одеваться! - с бессильной злобой сказал поэт. - Сейчас не военный коммунизм.

- Странно, - сказала Наташа, - я даже не заметила, как он одет.

- Обычно ты замечаешь.

- Ну да, когда нечего больше замечать.

- Почему ты злишься? - горько спросил поэт.

- Я? Мне казалось, это ты злишься.

- Скажи, только правду. Чем мог тебе понравиться такой вот пыльный человек?

- Мне с ним надежно. Не знаю, как еще сказать. Я чувствую себя защищенной.

- А со мной беззащитной?

- Ну конечно, ты же боксер перворазрядник, можешь уложить любого, кто ко мне пристанет. Но я не о такой защищенности говорю.

- Может, он скрытый гений?

- Думаю, что он хороший специалист. Знает свое дело.

- И все?

- Это немало. Мы знакомы с тобой лет семь, а ты все тот же: начинающий поэт, актер-любитель и боксер-перворазрядник. Так начнись же как поэт, или стань профессиональным актером, или, на худой конец, - мастером спорта.

- Ты никогда не была жестокой, отчего вдруг?...

- Мне не приходилось никого защищать. А ты вынудил меня это делать.

Гущин вздохнул, открыл глаза и сразу зажмурился от

яркого света На лице его заблудилась растерянная

улыбка, словно он не мог взять в толк, где находится. И

тут он услышал Наташин голос

- Вы устали, Сергей Иваныч, давайте я подложу вам под голову подушку.

- Спасибо, - смутился Гущин. - Я не умею пить. Отвык.

- Никто не умеет. Хотя и привыкли. Пойдемте, Сергей Иваныч.

- Куда же? - огорчился художник. - Мы только разгулялись.

- Гуляйте на здоровье, а Сергей Иваныч устал! - решительно сказала Наташа

Художник сжал Гущина в объятиях, поцеловал и прошептал, скрипнув зубами:

- Будешь снова - в гостиницу не смей, прямо к нам! Наташку обидишь... - Он не договорил, но бешеная слеза, застлавшая синий взор, заменила слово "убью!"

Гущин растроганно жал ему руку.

- Возьми пирога и беляшей, - уговаривала Наташу Гелла.

- Тетя Наташа, не уходи! - орали мальчишки, цепляясь за ее юбку.

- Наташа, - сказал юный Беляков, - я, конечно, слабец, но, если нужно, только скажи - сдохну за тебя! - и это было вполне искренне.

Наконец они выбрались из гостеприимного дома.

- Мне на улицу Ракова, - сказала Наташа - Пойдемте пешком.

- Конечно! - обрадовался Гущин. - Только выберем не самый краткий путь.

- Через Дворцовую площадь?...

На их пути Ленинград был щедро высвечен прожекторами, выгодно изымавшими из тьмы дворцы, обелиски, памятники. Они довольно долго шли молча, как вдруг Гущин движением слепца коснулся Наташи рукой. Она вопросительно глянула на него.

- Простите, - пробормотал Гущин, - я вдруг усомнился, что вы правда здесь.

Наташа не удивилась, сказала успокаивающе:

- Здесь, конечно, здесь.

- Я так благодарен вам за ваш Ленинград... Какие все славные, талантливые люди!

- Да... - рассеянно согласилась Наташа - Но почему-то сегодня я любила их меньше.

- Почему? - встревожился Гущин. Она помолчала

- Как бы сказать... Высшее мастерство актера сыграть не сцену, не монолог, а паузу... Когда-то МХАТ славился паузами. С моими друзьями не бывает пауз. Им надо все время суетиться: спорить, читать стихи, свои или чужие, переживать, бегать по выставкам, просмотрам, премьерам.

- Но разве это плохо?

- Понимаете, их суета идет от дилетантства. Дилетантства всей душевной жизни. Это, понятно, не относится к Басалаеву, - он мастер, профессионал, тащит семейный воз и еще находит силы для игры, озорства.. Но зря я так... Спасибо, что все они есть. Нечего Бога гневить. Спасибо, спасибо! повторила она, подняв кверху лицо. - Это я Богу, чтобы не навредил. Но, знаете, Сергей Иваныч, вот вы умеете "держать паузу", с вами так чудесно молчать!.

- Понять это как приглашение к молчанию? - улыбнулся Гущин.

- Наоборот, к разговору. Мы довольно вымолчались. Вам нравятся эти подсветы?

- Нравятся.

- А по-моему, Ленинград лучше без этого интуристского глянца. Строже, независимей.

- Может быть, вы и правы, хотя так он гораздо эффектней... Но, знаете, в этом мареве над прожекторами, в бликах света проглядывает Петроград семнадцатого года. Честное слово! Бойцы революции греются у костров, и тени, и отсветы на желтых стенах, и дымок...

- "Дымок костра и холодок штыка", - продекламировала Наташа - А вы, правда, хорошо придумали!..

...По улице Степана Халтурина они вышли на Марсово поле. Подошли к неугасимому огню, озарявшему плиты, посвященные тем, кто отдал жизнь за революцию.

Медленно побрели дальше, к сумрачно высвеченному Михайловскому замку.

Оставив справа Русский музей, подошли к Наташиному дому.

От низенькой подворотни, упирающейся в штабель березовых дров, виднелся нарядный, подсвеченный флигель Михайловского дворца

Гущин оглядел малый ночной мир вокруг себя, словно хотел запомнить навсегда, и коснулся ладонью Наташиного плеча, чтобы унести с собой ее телесное тепло.

Она взяла его руку, но не выпустила, как он того ждал, и потянула за собой.

Они оказались под низким сумрачным сводом подворотни: облупившиеся стены в наскальной живописи и письменах, повествующих о чьей-то молодой любви, старинное булыжное подножие.