Анатолий Найман - Каблуков

Шахов проявился. Аскетичный, похудевший, потемневший - хотелось бы сказать, ликом, но нет, все-таки лицом своим камышловским, а еще точнее, несколькими частями лица: подглазьями, впадинами щек и висков. Тоня за обедом все старалась ему подложить еще кусочек и еще, он в той же последовательности их откладывал. Служил (Каблуков брякнул "устроился", он "взяли") алтарником в кладбищенской церкви на краю Москвы. Работы не так чтобы много, а только в очень ранние часы начинается и поздно кончается. День свободен, но ехать оттуда куда бы то ни было - час-полтора, так что церкви (Каблуков сказал "места", он "храма") почти не покидает. И слава Богу: есть комнатенка при сторожке, есть книги. Какие? Душеспасительные. Произнес без вызова, но поглядев им прямо в глаза. Кино? Усмехнулся кривовато. Кино - искусство настолько примитивное, что от него вреда меньше, чем от остальных. А искусство что, вредно? То, что сейчас этим словом называется, - губительно. Всё? То, что сейчас эти словом называется, - всё. Потому что чувственно. А должно быть бесчувственно?.. Должно быть одухотворено. И в этом смысле да, бесчувственно... Каблуков успел подстроиться, так что "Троица Рублева" произнесли хором... А без нее куды? сказал Шахов... Вот именно: некуды, согласился Каблуков. Ну а если одухотворенность прикатила, бесчувственности через край, а с талантишком жидковато? Мне не смешно, когда маляр негодный мне пачкает Мадонну Рафаэля как быть?.. Мадонна - извращенная профанация образа Девы. Рафаэлевские в особенности. Тосканские девицы. Что богородица, что дамочка с единорогом одно лицо. Чувственное.

Значит, так - сказал, приподняв и опустив ладонь на край стола. Жест, поддержанный легким стуком, выглядел туманным намеком на возможность проповеди - предварительным вовлечением в нее. Значит, так: никто не удовлетворен своей жизнью, все хотят другой. Потому что душа - христианка. Тертуллиан сформулировал, еще во втором веке... Каблуков сказал: это точно? любая душа?.. Шахов ответил: Квинт Сентимий Флоренс Тертуллиан, ясно? А мы на поводке чувственности таскаем ее по борделям и хазам уголовников. Она томится, портит своему обладателю то, что он с удовольствием принял бы за удовольствие. Наступает несовместимость, она же невыносимость. Обладатель объявляет - прежде всего, себе: я такой-сякой, распрогрешный. Ты, душа, права, я, подлец, не прав, будем жить по-твоему. Никаких борделей, никаких хаз, глаза в землю, правая рука крестится, левая не знает, что делает правая. Через месяц, через три, через год от нечистого духа пылинки не осталось... Каблуков вставил: лечение голоданием - месяц соки-воды, и на2 тебе организм тонкий и звонкий... Не знаю, осадил Шахов, говорю про то, что знаю. Дух мотается по горам и пустыням, не находит себе места. Изнемогши решает: возвращусь домой, откуда вышел. Возвращается и видит: не занято, подметено, уютно. Тогда идет и берет с собой семь других, лютейших, и вшедше живут. И будут последняя человеку тому горша первых. Матфей, глава двенадцатая.

Квинт Сентимий Флоренс Матфей? сказал Каблуков, но Тоня вмешалась: не надо. Ничего страшного, отозвался Шахов. Нет, не Флоренс: Левий. И вшедше живут. И бывает последнее хуже первого... Ну у меня еще первое, сообщил Каблуков примирительно. И поскольку такая угроза, пусть так, пожалуй, и останется... Не выйдет: душа - христианка... Каблуков буркнул себе под нос: "Протестантка". "Христианка". "Ну уж снизойди по немощи моей до протестантки... Ты мне лучше скажи, сколько нынче алтарник зарабатывает?" "Бабка моя написала в письме: ты, чай, и на пост-то себе не зарабатываешь? Сколько надо, столько зарабатываю, хватает. Еще вопросы?" "Был один, но я вроде сам разобрался. Знаешь - Мафусаил, рекорд долгожительства, девятьсот шестьдесят девять лет, отчего умер? В потопе погиб. А то бы, думаю, и дальше тянул".

В передней, влезая в какую-то немыслимой тяжести и неведомого цвета кацавейку, Шахов проговорил: "Ты про свои годы думай. Про свой потоп". Правда, пустил по губам коротенькую улыбку. Каблуков мелодраматически, взывая к Тоне, продекламировал: "Вот он, мой черный человек Шахов Франсуа!"

XXI

Назавтра после его ухода нашли за зеркалом в прихожей брошюрку, тоненькую, потрепанную. "Краткий молитвослов", Брюссель, издательство "Жизнь с Богом". С ятями. Утреннее правило, вечернее правило, молитвы на разные случаи жизни.

Каблуков до этого молиться не молился, но ловил себя на том, что измерение, в котором существует молитва, он не только признает как реальное, но и что реально на него ориентирован. В утреннем правиле ему понравилось, что его называют ленивым и грешным; что воссиять просят не сам день, а чтобы Бог его воссиял; что Богу прямо заявляется, что если спасет по делам, то это не благодать, а долг; и что ненавидящих Каблукова, обижающих и творящих ему всякие пакости хорошо бы помиловать, а не дать из-за него погибнуть.

С тех пор он поклевывал из этой книжечки по зернышку - когда хотелось и когда попадалась на глаза. Когда заболела Тоня, хотелось чаще. По-честному, и вынужден был: если ожидаешь царской помощи, не пренебрегай дворцовым этикетом. Когда она заболела, бывало так, что день проживался только ради того, чтобы быть прожитым. Любое действие не значило и не стоило ничего, кроме ровно самого действия. Слова утреннего правила имели содержание самих себя, а не "Утреннего Правила". Он успевал забежать в аптеку (а бежать мешала стенокардия), чтобы купить Тоне лекарство до назначенной ему по бронхиту физиотерапии - на которую к этому времени уже опаздывал. В аптеке узнавал, что антибиотик должен выписать врач. На физиотерапии получал не то, что требовалось, чтобы утишить кашель и добиться мокроты, а то, чем после введения рыночной экономики располагал кабинет. Зато врач давал рецепт на антибиотик, и с ним он шел в аптеку, но возвращался домой за деньгами, потому что не хватало на хилиок, нужный для восстановления желудочно-кишечной флоры. Еще, так как Тоня простужалась, надо было не забыть камфарный спирт (ухо) и санорин (нос), милые, потому что известные с детства. После этого за компьютер, ответы на и-мейл - и страницу про еврея Вайнтрауба не как Вайнтрауба, а как еврея. Потом прогулка, с Тоней и в одиночку, в холодном темнеющем парке. Стряхивание с листьев маленьких деревец тающего и одновременно подмерзающего снега. Чтобы перейти через полуобледенелый мостик, приходится на него взбегать. На обратном пути два пакета "J-7" яблочного. Уже на Короленко девочка на велосипеде взглядом и всем видом предлагает обогнуть дом-башню с разных сторон, наперегонки, и он, обманывая ее, проделывает свою часть бегом. Исправляет три фразы про Вайнтрауба (с радио на джинсы - чтобы завтра с джинсов на швейцарские часы). Говорит полчаса с Аверроесом - о том, что жаль, что позавчерашний аверроесовский день рождения шел, как будто Аверроес чувствовал себя не нехорошо (что видели все), а как двадцать лет назад, когда он вставал и пискляво пел арию Каварадосси, отдавая рукой пионерский салют. И вот Каблуков уже ужинает, подавая себе сам, потому что Тоня говорит, что полежит. А все-таки из-за ее объяснений, что и как разогревать, уютнее, чем когда сам. Она засыпает, он до часу ночи смотрит сентиментальный фильм с Полом Ньюменом.