Николай Наседкин - Казарма

Не хочу быть обвинённым в приукрашивании и облагораживании собственной персоны, у нас ведь в литературе самое обычное дело, что рассказчик всегда лицо симпатическое. Я, вне сомнения, также желал бы выглядеть в глазах своих, да и того мифического потенциального читателя, которого против воли всё же себе представляю, пристойно, но ангелом себя не считаю и своих естественных слабостей скрывать не собираюсь. Так вот, чтобы сгустить социалистический реализм данных записок, расскажу ещё об одном случае моего попадания в КВЗ.

Ходил я уже дембелем. Более того, в этот день, уже в конце ноября, мне должны были выдать обходной лист. Даже на гражданке человек, получая расчёт на работе, решив поменять её или уехать в другие края, обыкновенно взволнован, полон каких-то надежд, ожиданий, короче, находится, если позволено так сказать, во встрепенутом состоянии. (К слову, когда прочитаешь в газете восторженную заметку о каком-либо труженике, проработавшем на одном месте всю свою жизнь, то становится смурно и скорбно на душе - человек умудрился по собственному желанию однообразие повседневной действительности возвести в квадрат.) И легко себе представить, чтo значит обходной лист для воина, отслужившего два года. Я заранее знал, что одним из самых вершинных моментов счастья в моей жизни будет момент, когда я шагну в парадной форме за КПП, чтобы никогда не вернуться.

И вдруг - катастрофа! Обходные приказано пока не выдавать. Причины не объяснялись. Сразу поползли слухи, что опять виноваты китайцы...

Одним словом, подвернулся стопроцентный повод расстроиться, и я им воспользовался в полной мере. Как раз подоспел дембельский перевод. Я, как делали все стройбатовцы в таких случаях, за месяц до обходного написал рапорт на имя командира части: так, мол, и так, прошу, ваше высокоблагородие, переслать с моего лицевого счёта двести рублей моей матушке для оказания материальной помощи. Мама, получив до этого разъяснения, половину - сто рублей, выслала для меня назад на один цивильный адрес. Таким образом, я на некоторое время превратился в Креза.

Для непосвящённых, наивно уверенных, что воин, готовясь к отъезду домой, может ни о чем не беспокоиться, дескать, его же обувает и одевает государство, для таких дилетантов поясняю: даже в обычной армии дембель перед финалом службы тратится довольно-таки изрядно, а уж в стройбате сапёры готовятся к увольнению в запас щательнее, как говорит Жванецкий, чем иная невеста к венцу.

Ни один уважающий себя воин и даже неуважающий, если таковые существуют, не поедет домой в той экипировке, которая положена ему и в общем-то за ним числится. В ротной каптёрке на каждом из ста двадцати номеров всегда висят парадка и шинель, стоят чёрные солдатские ботинки. Но всё это такое, что может надеть на себя только молодой, отпущенный в увольнение, или черпак, едущий в отпуск на родину. К дембелю же по неписаным армейским уставам необходимо всё с иголочки, новое и сверкающее.

Вестимо, все эти хлопоты можно счесть за глупости и никому не нужное пижонство. Притом если принять во внимание, что деньги, время и утомительный труда ратника тратятся только лишь для того, чтобы доехать от места службы до дома да пару дней походить в форме там, а затем весь роскошный солдатский наряд идёт на тряпки, пропадает. Кстати, одна из самых бессмысленных трат из тех изрядных трат, что идут у нас в стране на армию.

Всё дембельское покупается, реже достаётся даром по знакомству от земляков - старшин и каптёрщиков. Бывает, что иной дед, поблатнее, идет и на грабеж - снимает с молодых шапку, новую шинельку, ремень. У меня богатых земляков не оказалось, блатным я, к счастью, не был, поэтому пришлось раскошеливаться.

Шинель удалось купить в соседнем полку довольно дёшево - за червонец. Сапоги хромовые продавались свободно в городском обувном магазине, стоили двадцать восемь рублей. Ещё за пятёрку полковой сапожник стесал на них по-модному каблуки и сделал на голенищах умопомрачительную гармошку. В гарнизонном магазинчике я приобрёл: спортивный трикотажный костюм на роль дембельского нижнего белья, небольшой чемоданчик, шерстяные перчатки, ремень и, главное, подтяжки - наимоднейшую в армии вещь. Парадку - и брюки, и китель - мне подарил молодой Бражкин, мой ученик и преемник на постах комсорга и художника роты. Я, конечно же, не то чтобы выпросил её, я просто объяснил Бражкину, что его новую парадку всё равно или заберут дембеля здесь же, в роте, или каптёрщик загонит её среди прочих на сторону, а к тому времени, когда подойдет его, Бражкина, дембель, он себе новую парадку достанет. Повезло мне и с шапкой: один из штабных писарей, черпак, с которым я, будучи редактором полковой радиогазеты, часто общался и даже приятельствовал, обещал мне дать свою новую офицерскую шапку взаймы с условием, что по приезде домой я сразу же вышлю её посылкой обратно. Надо признать, что парнишка рисковал: бывали случаи, что гансы даже с дембелей, едущих домой, снимали офицерские шапки и хромовые сапоги...

Таким макаром, даже после бессчётных мелких трат на золотую тесьму для сержантских лычек, на погоны, металлические петлицы, новые эмблемы и прочую мундирную мишуру, у меня случилась значительная экономия дембельских капиталов. А тут эдакий удар судьбы - отсрочка освобождения.

Я, взвинчивая себя, подогревая в душе обиженность на превратности судьбы, побрёл с утра на свой боевой пост - в контору ЖКУ, предусмотрительно прихватив с собою пятирублёвую ассигнацию. Я знал, что работать мне практически не придётся, нам, дембелям, уже готовилась замена из более молодых ребят, а мы, корифеи сантехнического дела, играли роль наставников.

Короче, создались все условия для серьёзного нарушения трудовой и воинской дисциплины. В этой конторе у меня имелся приятель из гражданских художник Николай, добрый, спокойный и талантливый, на мой взгляд, парень лет тридцати, бурят по национальности. Как и многие талантливые люди, избранники Божьи, Николай любил раздвигать границы скучной действительности самым обыденным способом - питием. Вскоре мы уже сидели вдвоём у него в биндюге, где от одних запахов спиртовых лаков, нитрокрасок и бензина можно было забаддеть, и, откупорив огнетушитель "плодово-выгодного" и банку кильки в томатном соусе, специально, винимо, выпускаемую в закуску к подобным налиткам, начали наслаждаться беседой двух - чего там скромничать! - умных людей.

Можно сколь угодно долго и сколь угодно убедительно говорить о вреде пьянства, и любой здравомыслящий человек спорить с этим не будет, но как понять тогда и объяснить, почему вино остаётся, по существу, единственным кардинальным средством против одиночества, почему оно так ловко и естественно, становясь посредником между людьми, делает их такими увлекательными, открытыми, остроумными собеседниками, даёт возможность общения - самой, как известно, дорогой роскоши на свете, - почему?