Николай Наседкин - Казарма

Не могу удержаться, чтобы не привести здесь высказывание Льва Толстого в передаче Горького: "Я не люблю пьяных, но знаю людей, которые, выпив, становятся интересными, приобретают несвойственное им, трезвым, остроумие, красоту мысли, ловкость и богатство слов. Тогда я готов благословлять вино".

Если не к моему мнению, то к мнению-то Льва Толстого прислушаться можно, не так ли?

...Вскоре мы с Николаем в самом наиблагодушнейшем состоянии шагали по улице в направлении военного городка. Я смело козырял встречным патрулям, ибо существовало какое-то правило, официальное или доморощенное, не знаю: сапёров, идущих по городу с гражданскими, не останавливать. Разумеется, если они внешне ведут себя пристойно. Я вёл себя пока пристойно. Да ещё на всякий пожарный зажевал мускатным орехом, так что и дышал вполне невинно.

В полку я сбегал в штаб, вскрыл свой загашник и отстегнул ещё пятерочку. Художник Николай в этот день оказался на мели. Угощал я. Транспортер гульбы тронулся дальше, убыстряя ход. Со своим вином мы попали в какую-то квартиру, где праздновался день рождения хозяйки, дым веселья стоял коромыслом...

Кончилось всё тем, что я уже один, потеряв Николая, вновь очутился в полку, опять проник в штаб, забрал остатнее и с самыми наисерьёзнейшими намерениями направился в единственный городской ресторан. Почему меня ни в штабе, ни на КПП не задержали - не могу и догадаться. Судьбишка иногда выкидывает коленца...

Вот пишу-описываю, пытаюсь ёрничать, а - чего греха таить, чувствую сейчас себя не в своей тарелке. Всё же при всём нашем поголовном и повседневном бражничестве, видимо, в самих генах человека заложено это отношение к пьянству как к пороку. Любой потерявший стыд и совесть забулдыжник, бравируя в момент кайфования тем, что он выпил, после этого в первую же трезвую минуту чувствует себя виноватым и неправым. Если бы не этот ограничитель, заложенный в коллективный человеческий разум мудрой природой, мы бы все уже давно повыродились и самоуничтожились, спившись...

И всё же, раз начал, закончу. Да, впрочем, осталось сознаваться в немногом.

Я маршировал по улице уже поздневечернего города, совершенно забыв, что я не свободен. Шагал размашисто и делово. При повороте на центральный проспект, когда до ресторана, куда я на полном серьёзе направлял свои стопы в солдатских сапогах, со мною приключился конфуз. Эти самые сапоги на укатанном салазками снегу скользнули, и я приземлился на четыре точки. Хотел бодро вскочить, но получилось не сразу. Увы, метра три пришлось одолеть как бы на карачках-четвереньках. В этот позорный для любого гомо сапиенса момент какие-то доброхоты, подхватив меня с обеих сторон, любезно вспомоществовали мне подняться. Я глянул на этих благородных людей, дабы сказать им прочувствованное спасибо, и невольно плюнул - это оказались два воина в шинелках с красными повязками патрулей на рукавах.

Приехали!

Я был в беспомощном состоянии. И это, кстати сказать, самая страшная сторона опьянения. Человек во хмелю теряет способность защищать себя - его легко можно убить, искалечить, унизить. На мое счастье, при всем презрении и нелюбви гансов к сапёрам, они всё же относительно выделяли стройбатовских сержантов и дембелей, каковым я и являлся. И хотя в КВЗ этой ночью квартирантов было мало, прошла она вполне спокойно, никто ко мне не приставал. Правда, утром, когда дежурные сменились, новый старший сержант попробовал было прикопаться ко мне, дескать, пола надо в дежурке подраить, но меня, разумеется, и под автоматом уже нельзя было заставить это делать...

Впрочем основное испытание, я знал, ждало меня в полку.

Вскоре я стоял, опустив очи долу, перед багрово-сизым от гнева командиром части. Он только что, пыхтя, сорвал сержантские галуны с моих погон и теперь, взвизгивая, кричал:

- Сволочь! Пьянь! Я тебя наголо постригу! Ты у меня в ночь под Новый год обходной лист получишь! Ты у меня рядовым домой поедешь!..

Я молчал.

- Ты ж ничего хорошего за два года службы не сделал, гад! Ты ж только комсомольские собрания срывать умеешь да пьянствовать!..

- Товарищ полковник, я Ленинскую комнату в роте сделал, методкабинет в штабе почти уже заканчиваю, - осмелился напомнить я о том, что, бывало, ночи напролёт корплю над планшетами и стендами, гробя своё зрение, зарабатывая горб.

- Ты всё перечеркнул вчерашней пьянкой!.. Заканчиваю, заканчиваю... передразнил, утихая, Мопс, - а конца-краю не видно...

- Как же, - почтительно, надеясь на благополучный исход, прервал я багрового отца-командира, - уже все стенды готовы, повесить осталось...

- Это тебя повесить надо, сволочь! - вдруг опять взорвался полковник Собакин. Вот и поговори тут!

Грустно...

Глава VII

И всё же финал службы и вообще весь второй год оказался, конечно же, несравненно более приемлемым, чем начало, первые месяцы.

Став комсоргом роты, получив звание младшего сержанта, перейдя на престижную для сапёра работу в городское ЖКУ, я получил тот самый глоток свободы, который позволял находить даже и приятные стороны в армейской жизни, ощущать в иные моменты довольство, быть относительно спокойным за своё достоинство, не чувствовать себя игрушкой в чужих руках.

А поначалу, ещё и ещё раз повторю, было-таки на душе муторно. Эта каторжная пахота ломом и лопатой на тридцатиградусном морозе под неусыпным надзором дикого Памира, эта вонь, перенаселённость и напряжённость атмосферы казармы действовали на мою психику угнетающе. Вскоре я нашел отдушину, позволявшую как бы вдохнуть посреди этого казарменного тумана глоток чистого пьянящего кислорода.

Книги!

В полку оказалась довольно неплохая библиотека и весьма малолюдная читать в общем-то некогда, да и книгочеев в стройбат попадало не так уж много. Я, забежав впервые в библиотеку и записавшись, торопливо кинулся перебирать книжные богатства, мучаясь таким громадным выбором в такое ограниченное время - имел я десяток минут в запасе до полкового построения. Наконец библиотекарша, офицерская жена - тётка, как оказалось, добрая и мудрая, мы с ней впоследствии подружились, - видя, как я страдаю, словно Буриданов осёл, посоветовала: возьми для начала уже знакомую, любимую книгу.

Я так и сделал.

В казарме вечером, когда перед отбоем выпал час свободного времени, я встал в узеньком боковом проходе меж двухъярусными койками, в самой глубине, у окна, подальше от чужих глаз, и раскрыл том "Преступления и наказания" в белой атласной суперобложке из серии "Библиотека всемирной литературы":

"В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился в К-ну мосту..."