Николай Наседкин - Казнить нельзя помиловать

Вы знаете что, - прервал сам себя Клушин, - я, так и быть, лучше дам вам мои записи посмотреть. Я, когда Фирсов очень уж меня бесил, в записной книжке его фортели помечал. Всё мечтал как-нибудь на собрании или с глазу на глаз всё ему выложить, напомнить, чтобы лицемерить в конце концов перестал. Да характеру не хватало. А теперь вот - не придется... Вы посмотрите, да я ее, наверное, выкину.

Следователь взял записную книжечку с крупной надписью на светло-коричневой обложке - "Занозы". Внутри под числами, как в дневнике, теснились короткие записи:

"24 июля 1985 г. Водитель чувствует себя плохо - температура. Баклажан заставил везти себя на узловую станцию за 100 км - встречать свою жену с поезда. Вернулись поздно. Водителю совсем плохо, ночью вызвали "скорую". У самого в гараже стоит "Москвич" с полным баком бесплатного бензина (сам водитель ему заливал)...

30 июля 1985 г. После планерки по внутреннему вызывает. Захожу.

- А. А., почему вы позволяете себе появляться на рабочем месте в подобном виде?

- В каком? Не понимаю...

- Вот так, да? Не понимаете? Как вы могли появиться в Доме печати в майке?! Вы позорите звание журналиста! Работника идеологического фронта!.. И т. д.

На мне - новенькая приличная майка с рукавами до локтей и портретом Аллы Пугачевой.

- Идите переоденьтесь!

- Не вижу надобности.

- Вот так, да? Хорошо, это - наш вопрос!

Через полчаса - заседание редколлегии, разбор моего персонального дела...

2 сентября 1986 г. Большая планерка. Огурец - с нажимом заведующему отделом спорта и ГАИ:

- Тему не можете найти? Вот так, да? Думать надо! Вот вам острая тема: проведите рейд по дачам - сколько там служебных машин увидите. Чем не тема?

Все в легком шоке. Всем отлично известно, что Огурец на редакционном уазике не только на дачу ездит, но и в родной район за сто двадцать километров, и на рыбалку...

14 августа 1987 г. Собрание.

Я: - Каждый раз редактор обвиняет нас в том, что мало в газете острых проблемных материалов. Ну хотя бы один раз сам редактор написал бы проблемный злободневный материал - показал, как это делается.

Огурец: - Вот так, да? Это, А. А., - мой вопрос! Вот будете редактором, тогда и устанавливайте свои порядки...

19 августа 1987 г. Выживает Валю из редакции. Накануне она должна была взять материал из пионерлагеря. Вдруг собирается редколлегия.

Огурец: - Товарищи! Случай беспрецедентный! Вчера корреспондент (называет Валю) грубо нарушила трудовую дисциплину - она совершила после обеда прогул.

Валя вспыхивает, теряется, для нее - гром с ясного неба.

- Я не понимаю... Я была в пионерском лагере, в "Ласточке"... Взяла материал, уже дописываю, сейчас на машинку отдам...

Огурец: - Вот так, да? Вы, голубушка, когда врать отучитесь? Вы в "Ласточке" находились всего полтора часа: с двух до половины четвертого. А наш рабочий день, как вам известно, до половины шестого. Я сегодня утром побывал в пионерлагере - вот письменные подтверждения старшей пионервожатой и девочек из второго отряда...

Я вызываю огонь на себя:

- А вам не кажется, В. В., что вы позорите газету, собирая подобные бумажки? Как же после этого к корреспондентам пионеры относиться будут? Это - во-первых. А, во-вторых, два часа это не прогул, прогулом считается когда не менее четырех часов. И вы это отлично знаете.

- Вот так, да?..

Всё же Вале влепили устный выговор...

19 июля 1988 г. Планерка затянулась. Машинистка всего одна, другая болеет. Груда материалов срочных - в номер. Машинистка же по приказу Огурца печатает его рукопись "побасок" про рыбалку для издательства - в двух экземплярах, без единой опечатки. Я дежурю: придется сидеть сегодня до полночи..."

Читая записи, Карамазов всё полнее узнавал Фирсова и, одновременно, многое узнавал о Клушине. Парень этот определенно ему нравился.

- Да-а-а... - посочувствовал Карамазов, возвращая книжечку, - жилось вам здесь весело... А я, если откровенно, думал, что в редакциях все друг с другом стихами общаются...

Он засмеялся и неожиданно спросил:

- Александр, а как ты к выпивке относишься?

Журналист удивленно на следователя воззрился, но, видимо, дружеское "ты" и тон расположили его к откровенности.

- Это - вопрос или предложение?

- Ха-ха!.. Пока - вопрос...

- Вообще-то в общество трезвости не вступал и вступать пока не собираюсь.

- А как к этому относился редактор?

- Тут у него - пунктик: сам вступил и на нас давил, заставлял вступать. В молодости, еще до этого дурацкого указа 85-го года, ох и попортил я ему кровушки. Я, когда понял, что он меня одурачил с квартирой, махнул на всё рукой и начал жить беспечно. А тогда, кстати, все в редакции, кроме него, на работе пили. Так вот, Фирсова больше всего поражало и бесило, что я не скрываюсь. Другие ребята клюкнут и-с глаз долой или зажуют чем-нибудь, а я считал унизительным скрываться. Выпил так выпил! Тем более, что норму все мы знали, границ не переходили. Умора просто... Заходишь, бывало, после обеда к нему в кабинет по делу. Он начинает носом водить и посматривать подозрительно. Потом заволнуется, засуетится, примется книги на столе перекладывать.

- Александр Александрович, мне кажется, вы нарушили трудовую дисциплину...

- Никакой, - отвечаю, - дисциплины я не нарушал, а выпил за обедом бутылку пива. Если в буфете продают пиво, почему его нельзя пить?

А у нас, и правда, тогда в столовой Дома печати спокойно пиво продавали. И вот тут Фирсов багровел, начинал сопеть и хрипеть:

- Вот так, да? Вот так, да? Да как вы посмели после этого в кабинет редактора зайти?

Его почему-то вот это особенно и возмущало, что я не скрываюсь и не боюсь его...

Но в последнее время я посерьезнел, и время изменилось - поводов уже ему не давал. Самое интересное, я знаю мужиков, которые с ним учились в институте и раньше знали, говорят, он веселее был, в компании от стакана не отказывался. Да и сейчас слухи ходят о каких-то рыбалках с попойками, оргиями...

Впрочем, это уже в его стиле - слухи, сплетни собирать. Ну его к шутам собачьим!

- Скажите, - следователь, опять переходя почему-то на "вы", длинно посмотрел Клушину в глаза, - а у вас лично никогда не возникала мысль убить Фирсова?

- Вот это интересно! - слегка оторопел журналист. - Это вы каждого, с кем разговариваете, подозреваете?.. А впрочем, вы знаете... Вы знаете, если по правде, то была такая мысль. Да, да! Иногда, бывало, до того, он меня своей тупостью и подловатостью взбесит, что вот бегаю по своей конуре, кулаки сжимаю, сердце колотится... Думаю: эх, войти бы сейчас да стулом его по длинной голове или из пистолета - бах! бах!..

Клушин разгорячился, проговорил всё это нервно, как-то вглядываясь внутрь себя, видимо, все это представляя въяве. Потом взглянул на старшего лейтенанта, расслабился, усмехнулся.