Леонид Нетребо - Мидии не родят жемчуг (рассказы)

Глупый вопрос всегда грозит превратиться в глупый крик. Но, по той же логике, такая же глупость - его желание не отпускать меня. Нет, я совсем не так хотела сказать: несерьезна, наивна и трогательна его обида... Впрочем, и наша глупость, и его наивность и трогательность - все это без слов. Все это только читалось - но очень доступно и понятно, без вторых смыслов и контекстов, как мне показалось: по тому, как он заснул, накануне дня отъезда; как "не проснулся", когда я, на цыпочках, зная, что он не спит, покидала квартиру. Лежал, такой обделенный, обойденный, смежив большие мальчишеские ресницы. Эти ресницы - его обида. "На цыпочках" - моя виноватость.

За то, что расставание произошло в такой безмолвной форме, я ему благодарна. Вдвойне благодарна за то, что он даже не разомкнул век. Последнее время я стала бояться встречи с его грустным взглядом, который спрашивает то, что уже становится трудновыносимым: милая, что с тобой, ты притворяешься... Что я еще могу сделать, чтобы ты меня любила?

Бедный, бедный мой дорогой человек!...

Я нашла его совсем недавно. В больнице. Мне нужно было, кровь из носу, первой из всех городских газетчиков, взять интервью у героя последней нашумевшей криминальной истории. К нему не пускали. Я проникла в его палату, прикинувшись родственницей. И хорошо сыграла театральную пошлость: ах, здравствуй!.., тетя передает привет, а как ты - и прочее. Он все понял и только лукаво улыбался - одними глазами и морщинками возле глаз.

Порой бывает стыдно за брата-журналиста: из-за жареного материала мы готовы на какую угодно бестактность. Наверное, мой визит таковым и был по отношению к больному милиционеру. Разговаривать ему было очень трудно из-за перебитой челюсти. Он еле шевелил губами. Это было не единственное, из-за чего он временно потерял трудоспособность, но именно невозможность смеяться доставляла ему наибольшее неудобство. А еще он говорил, что, оказывается, давно меня знает по публикациям. В реальности я оказалась другой. Он представлял меня высокой, громкогласной уверенной, смелой, решительной, сильной. А я оказалась... По его словам, я оказалась просто... Но это по его словам.

Какая ты, к черту, самая красивая, - смеялась я над собой, топая по темной вечерней улице, если тебя только что бросил любимый муж!..

Придя домой, я как дурочка заглядывала во все зеркала. Оттуда на меня смотрело удивленное, недоверчивое, затравленное, злое существо, с невымытыми, жирными волосами, превращавшим голову в култышку. Перечеркивала влажным пальцем безобразный зеркальный образ, перламутрово наливалась и таяла полоса. Потом усиленно красилась, мазалась, штукатурилась (превращаясь то в румяную деревенскую дурнушку, то в восточную фурию - глаза вразлет, брови сплошным луком, то в ресторанную путану, то в роковую светскую львицу), - и смывала это почти кипятком, иногда для этого полностью погружаясь в ванну. Полночи продолжалась лепка масок. Которые щурились, ужимались, смеялись... "Я могу быть любой, кем угодно". Полночи работал театр абсурдных отражений. Почти до утра гудели водяные и канализационные стояки, разнося в виде назойливого шума часть моей тревоги по девяти этажам, нанизанных на чугунные трубы.

На следующий день я пришла к нему в палату - избитый ход сюжета. Но чтобы сделать его, все же необходимо "непарализованное" умение. Оно, оказывается, у меня есть, вернее, я его растренировала, восстановила, вчерашними масками.

Словом, если без слюнявых подробностей, то на следующий день я опять пришла к нему. Для уточнения некоторых деталей. И так далее. Скоро мы расписались.

И вот теперь Виталик, который, можно сказать, полюбил меня с первого взгляда, который прирос ко мне всей своей непорочной душой, он, этот святой человек, подозревает меня!...Он страдает, он прямо умирает от страданий. Он предполагает невероятное! Он предполагает, что я все еще люблю тебя. Тебя, слышишь, мерзавец!... Степень твоей мерзости настолько велика и непреходяща, что оттого, что ты есть, или, вернее, был, до сих пор больно кому-то. Что касается меня, то моя боль обусловлена, во всяком случае ее можно объяснить... Но почему ты причиняешь боль безвинному по отношению к тебе человеку! Я представляю, что бы ты ответил, если бы услышал меня. Ты мог бы, в знакомой манере, лениво откреститься: мол, страдания твоего Виталика это продолжение твоих сумасбродных, типично женских проблем. Возможно, это буквально так, но моя - значит, и его, моего близкого человека боль питается твоими соками, соками твоей мерзости!... Стоп, я опять кричу. Кричать нельзя.

Ранее коллеги и знакомые часто делали мне комплимент, справедливо отмечая во мне обоснованный оптимизм и тонкий, выверенный юмор. После развода комплименты такого содержания прекратились, а через некоторое время после нового замужества одна из моих приятельниц, пуская дым в потолок, глубокомысленно заметила, что я превращаюсь в "грустную, неадекватную хохотушку в темных очках". Что ж, ответила я ей, действительно в мою привычку вошло ношение солнцезащитных очков, ты знаешь, возраст, ультрафиолет, но при чем тут...

Ты сделал из меня идиотку. Смеющуюся. Которая плачет.

Зашла заведующая библиотекой, обратилась к миссис Смайл: "В вашу смену опять пропала книга!..."

Все время, пока она говорит, заметно ее нежелание смотреть в сторону миссис Смайл. Она нервничает. Наконец заведующая, закончив монолог, резко отворачивается и уходит. Ее можно понять. Смотреть на яростный испепеляющий взгляд, невероятно зловещий от улыбки, просто невозможно. Преувеличенно строгой интонацией заведующая ставит барьер, который необходим в данной ситуации: она не может жалеть, с нее требуют работу, она требует от других. Миссис Смайл улыбается. Я жалею миссис Смайл - если нельзя заведующей, то это буду делать я. Результат, преувеличенно быстрый, подозрительно скоропостижный: я ненавижу заведующую. Понимая, впрочем, что моя ненависть (чувство-то какое - взрыв нелюбви: за что?...) формально несправедлива, это просто срывание собственной труднообъяснимой злости. Ищу чего-нибудь в собственное оправдание. Вот оно: грубость заведующей по отношению к той, которую мне жалко. Я так устроена: мое удовольствие (злость тоже бывает удовольствием - вот оно что, вот откуда ненависть!) - мое неудовольствие не может основываться на несправедливости. Подобные причинно-следственные цепочки, признаться, утомительны - проще разозлиться и обругать, хотя бы "про себя". Но - издержки профессии - абсолютная "бабскость" мне недоступна. Так-то, мой милый бывший... Это к вопросу о моих, как ты часто говорил, типично женских сумасбродных проблемах.

Как пропадают книги? Наверное, дело в том, что миссис Смайл старается не смотреть лишний раз в читальный зал, так как знает, что сразу несколько глаз устремляются на нее, на ее ужасную улыбку. Этим пользуются книжные воры, или - книжные черви, как я их называю. Вернее, стала называть, после двух дней посещения "читалки" - вчера был аналогичный упрек в пропаже книги со стороны заведующей.