Алексей Никитин - Рука птицелова

неровно стриженный затылок

с раскинутыми в стороны ушами.

То собирался в складки он,

то шел волнами,

короче говоря, воспринимал

происходящее всей кожей

и очень нервничал.

(Не знаю, как я смотрелся со спины,

надеюсь, что не так забавно.)

Но настоящий шторм поднялся,

когда он подошел к столу.

Вопрос "Фамилия?", помимо

ответа, тихого настолько,

что я не смог его расслышать,

привел в волнение затылок.

(А я подумал: "Баллов шесть")

- Не слышу, громче!

(Восемь баллов)

- Студент?

- Студент. (Мои приборы

зашкалило)

- Какого курса?

- Второй. (Пошел ко дну "Титаник",

затоплен флагман "Петр Великий",

в горах Кавказа сел на мель

авианосец "Эйзенхауэр")

- Все верно, - царственный плешивец

отметил что-то, - до весны свободен.

Учись, студент. - Он олицетворял

собою благородство государства,

готового терпеть полгода, прежде,

чем выставить студента под ружье.

- Фамилия?

Я сделал шаг вперед.

- Байка...

- Не слышу, громче!

- Байкалов, говорю!

Он отыскал меня в своих записках.

- Опять студент?

- Студент.

- И курс второй? Ну, развелось вас. Стоит

поблажку дать, и все, как тараканы,

полезли в щель. По мне бы,

от материнской титьки - сразу в строй.

Чтоб знали жизнь. - Пока он излагал

основы своего жизнеустройства,

моя повестка перекочевала

из общей папки в тоненькую стопку

отложенных. - Весной придешь. Учись.

Фамилия?

Я тихо вышел,

сперва из комнаты, потом спустился

по лестнице военкомата

и быстро перелез через забор...

Гиппиус любила повторять:

Если надо объяснять,

то не надо объяснять.

Мои сомнения смешны. Случилось все

так, как должно было случиться,

иначе быть, наверно, не могло.

Так что ж меня не оставляет чувство,

что вот я оглянусь, а сзади

предвечный холод, мрак и пустота?

(октябрь - ноябрь)

III

Огонь холодной осени угас.

Деревья

хрупкими ветвями

чернеют, как на пепелище,

под небом декабря.

Ни снега, ни зимы,

лишь дождик мутный

кропит зловонный край и неприютный.

Потом замерзнет все: и небо, и земля.

Застынет время, будет только холод...

Не все так безысходно. Впереди

и Рождество, и Святки до Крещенья...

И вот поэт, вдруг замерший в смятенье,

сказал или подумал: в самом деле,

год миновал, и снова снег идет.

Зима не время года. Мы живем,

приемля скользкий лед и снег с дождем,

идем по льду, не оставляя следа,

и радуемся праздникам. Умрем,

растает лед, вернется день вчерашний,

с ним прежнее тепло, уют домашний,

забытых детских сказок торжество.

Зима не забывает ничего...

И никого не отпускает...

Растут сугробы, время тает.

Замерзли, наконец, слова,

и воздух обратился в снег.

Зима. Одна зима на свете,

или одна зима на всех.

(декабрь)

IV

Как мысли черные ко мне придут,

откупорю шампанского бутылку

и томик Пушкина раскрою наугад...

Хоть мысли черные, как видно,

не мне приходят одному,

но Пушкин не для всех лекарство.

Недуг (так склонен я определять

то состоянье человека,

в котором Богом данный Дар

он обращает не к вершинам

прекрасного, но прочь от них)

стараются представить нормой, объявляют

развитие его (недуга)

едва не смыслом творчества. Скрывая

в словесных играх ("Смысла нет ни в чем",

"Дурное и прекрасное едины,

их невозможно разделить, и значит,

они амбивалентны, подменяя

друг друга") грозные симптомы.

Пусть я кругом неправ, но красота,

как смысл дана нам Богом,

дана как цель, дана как идеал.

И творчество - единая возможность

для человека ближе стать к Творцу.

(декабрь)

Мне раз приснилось (это было

не так давно, чтобы забыть),

как в длинном узком коридоре

хранятся книги (почему

не в комнате, или не в зале,

не спрашивайте). Стеллажи

тянулись в синем свете ламп,

холодной стройностью пугая

вошедшего, но я на них

не мог найти

ни номеров, ни алфавита,

ни прочих признаков системы.

Системы не было, а книги

хранились там без переплетов.

Тетрадки сшитые стояли вперемежку,

шокируя разнообразием форматов

и гарнитур. И вот, зачем-то начал я

их складывать. Тетрадь к тетради.

Работы было много, но она

мне не казалась сложной.

Ведь невозможно спутать Данта

ни с кем, а Фауст, хоть и был

рассеян, как евреи Титом,

но словно сам ложился лист к листу.

Я собирал за полкой полку.

Уже сложился Гессе, Бунин

и Фолкнер подошли к концу,

Шекспира пьесы стопками лежали,

(Одну считал я спорной и не мог

припомнить автора - Шекспир или Марло)

Сервантес Сааведра занял место

на полке вслед за Антуаном

де Сент Экзюпери, когда я понял,

почти что перед самым пробужденьем,

что ритмы авторов, их стиль, язык,

(Последнее-то, впрочем, очевидно)

диктуются им временем. В буквальном,

а не в каком-то переносном смысле.

Не колебаньем "жизненного стиля",

как это говорится у Ортеги,

а временем

физической величиной.

Быть может только Пушкин и Шекспир

(Или Марло, не знаю, не держал

свечи над письменным столом,

когда над "Бурею" работал

один из них) не стали

рабами времени. Они сумели

услышать вечность.

(январь)

V

Февраль сугробами осел,

растекся в подворотнях лужами,

от оттепели окосев,

как от пол-литры после ужина.

Спешат друг друга изумить

старухи, собравшись на шабаш,

и затевают воробьи

скандал дворового масштаба.

Собаки получили шанс

отрыть припрятанное с осени.

Зимы скрипучий дилижанс

насилу шевелит колесами.

Но кучер знает, что почем;

когда пригреемся на солнышке,

он свиснет и взмахнет бичом.

И снегом нас засыпет по уши.

* * *

Как после бала, побледневшая,

усталая, уже чуть сонная,

походкой ровной, но небрежною

уходит ночь. И невесомые

за нею тянутся шелка ее теней,

и облака плывут с востока.

Рассвет охотится за ней

от сотворения времен.

Увы, красавица жестока,

презрительна и холодна...

К несчастью, не она одна.

* * *

Надежно схоронясь в кустарнике,

лишая воробьев покоя,

дразнила их все утро пеночка

и добавляла "дедегои".

Потом ее спугнула, видимо,

каким-то резким и надсадным,

почти вороньим криком старшая

из воспитательниц детсада.

Мой кот, охотившийся в скверике

перед нашествием дошкольников,

вскочил в окно, разочарованный,

чтобы уснуть на подоконнике.

Своею плутовскою мордою

он чуть раздвинул занавески,

и солнца луч, дождавшись случая,

прокрался с любопытством детским.

Он тронул смятый край подушки,

и, ощутив его движение,

ты чуть заметно улыбнулась.