Семен Подъячев - Среди рабочих

— Работать надо! — перебивая его, сказал я.

— Кака работа? Ну ее к чорту!.. И не твое это дело… Не перебивай ты меня, коли ежели я говорю… Сиди, не дыши… Пей, вот, на, пей!..

— Не хочу.

— Врешь… боишься! Трусы вы все, дери вас чорт! Куды ты, гляжу я на тебя, годен-то?.. Трубы тобой затыкать только… Молчи… Молчи, говорю, — заорал он вдруг, — а то в рыло! Работать надо! — передразнил он меня. — Работник тоже! Га! Молчи, не дыши!.. Не ты отвечать станешь… Не хочу работать, да и все… Не хочу! Расчет давай! На кой чорт! — Он вскочил вдруг с места и начал швырять «струмент» куда попало. — Не хочу! К чорту!.. Переломаю. все, перебью… убью… зарежу…

Он до того обозлился и сделался так страшен, что на него жутко стало смотреть.

Я сидел молча, боясь, как бы он не пристукнул меня, и думал только по-добру, по-здорову уйти на кухню. Но уйти мне было нельзя, потому что сидел я за наковальней в углу…

— Растревожил ты меня, анафема, — орал между тем кузнец, — работой своей… Тянули тебя за язык-то… Тянули, говори?.. У-у-у!.. Стукну, вот, по макушке-то… убью до разу. Проси прощенья у меня, — вдруг заорал он и подскочил ко мне, — становись на коленки! Проси прощенья! — И, видя, что я молчу и сижу не двигаясь, он захохотал вдруг:- А-а-а, испугался!.. Что, брат, а?.. Не бойся, так я это, так: дурака ломаю… А ты, небось, думаешь: очумел и взаправду убьет… Не бойся!.. Не бойся меня… Где уж… Эх-ма!..

Он опять выпил и опять сел на наковальню.

— Вот эдак-то, — начал он снова, совсем по-другому, с какой-то затаенной грустью в голосе, — придешь домой, давай ломаться… Дети тутатка… соседи… А штука, братец ты мой: чем боле ломаешься, тем тебя боле разбирает… Пристаешь, пристаешь к жене-то, а она молчит… Нет, врешь, стерва! Говори, отчего молчишь?.. Сичас за волосья… Ну, а уж раз ударил, — и пошло! До тех пор бьешь, покедова не отнимут… Да… А ребятишки-то воют в голос: «мамка! мамка!.. мамка, мамка!» Эх, друг!.. Эх, друг Павлыч!.. Н-да!.. Все, брат, я понимаю…

Он замолчал и долго сидел молча… Мне казалось, что он тихо про себя плакал…

— Ты хотел рассказать что-то, — сказал я.

— Гы, ха! — усмехнулся он. — Это как воровал-то я? Изволь! Мне самому, друг, чудно, как вспомню… Чудно и есть… Обобрал я раз мужика. Вишь ты, какой случай вышел… Как бы это тебе поскладней сказать, не соврать? Бывал ты в городе-то когда в здешнем уезде? Ну, известно, чай, как не бывать… Знаешь конную, насупротив Курлышкина трактира? Место людное… Ладно… Было это дело о празднике: в Николу самую, в вешнюю… Ба-а-альшой праздник в этот день в городе… ярмарка, крестный ход, балаганы, гулянье. Народу — страсть! Лошадей наведут — сила! А я, друг, по лошадиной части мастак: как и что, пользовать могу, ей-богу, право!… Кабы я не пил, мне бы в золоте ходить… Н-да… Ладно… И был я, братец ты мой, о ту пору в загуле, и все уж я, понимаешь, пропил, и с себя все спустил: рубашонка одна осталась, порчонки худые да фартук. Ну, фартук, известно, присяга наша… На работу меня не берут нигде. К жене? Той самой жрать нечего… Чуть жива, — заколотил до смерти… Как быть? Что делать?.. Куда деться?.. Думал, думал, думал, думал… ничего не выдумал… А тоска-то… мать ты моя, — смерть. Хожу, как тень… Пришел на конну. Народу — туча!.. Лошадей навели… Цыгане тут… торговля… крик, божба, ругань… И пьяных уж много… В те поры винополек еще не было… Ладно… А я, как услышу от кого водкой пахнет, так бы и зарезал: завидки берут, ей-богу, право!.. Ну, хорошо… Брожу это я, как неприкаянный, среди народа, думаю: не наткнусь ли на кого… не угостит ли?.. Ходил, ходил… Вижу в одном месте лошадь у мужика сторговали цыгане… Подошел от нечего делать. Вижу: уж дело у них слажено… Лошаденка — меринок карий, важный, за сорок за пять бумажек, слышу, дело сошлось… Жалко мужику, вижу, мерина. «На нужду, говорит, продаю. Стройку затеял. Плотникам отдать, а то бы ни в жисть не продал…» Простой такой с виду мужик, душевный, видать сразу — разеватый… Да и горе-то его расстроило: мерина жалко. «Свой, говорит, доморощенный…» Чуть не плачет мужик… Ну, а цыганам что?.. Только бы поскорее дело оборудовать. Суют ему деньги… Принял мужик деньги нехотя эдак… Достал кисет из поддевки… Коротенькая така на нем поддевишка… Как сейчас гляжу: из серонемецкого сукна сшита. Размотал, сунул туда деньги, заболтал, опять сунул в карман, в ту же самую, понимаешь, поддевку, в правый карман… Посмотрел я, и словно кто-то шепнул мне на ухо: «Цапни!» Затряслись у меня, слышу, поджилки… Ну, ладно. Гляжу: начал мужик прощаться с лошааью… Отроду я такого чудака не видывал… Истинный господь, плачет мужик, в морду целует… Смеются над ним, а он сам не свой… Ну, цыганы этого не любят: им чтоб раз — и готово… Взяли лошадь, повели… «Что ты, говорят, слюни-то распустил, дурья голова… Спрыснуть бы надо: этакую цену схватил за дерьмо…» А он плачет! Мужик махнул рукой. «Владейте», — говорит и пошел прочь… Пошел это он прочь, а я, друг ты мой Павлыч, за ним… Куды он — туды и я… Куды он — туды и я… А чорт-то, луканька-то, так мне в уши, как шмель, и гудет, так и гудет… Ах, провалиться бы тебе!… Хорошо… Подошел мой мужик к сажалкам, где поросятами торгуют… Народу здесь страсть! Кто глядит, кто купляет, орут… Народ орет, поросята орут… бабы кричат, — народ задорный…

…Остановился мужик, глядит, рот разиня. Толкают его со всех сторон… Тот толкнет, другой толкнет. Стоит мужик, словно мертвый… «Эх, думаю, аль цапнуть?..» Напер, взял на него сзади, а тут с боков бабы какие-то… «Посторонись, говорю, земляк!..» А сам руку в карман… сразу ущупал кисет… Вытащил!..

Ладно… Сунул кисет вот сюда, под фартук, отошел… Трясется все нутро у меня, истинный господь! Индо самому страшно… «Выпить, думаю, теперь? Нет, постой, дай погляжу, что мужик делать станет…» Постоял, постоял мужик около сажалок, пошел… Я за ним… Думаю: «Что будет?» Вот подошел он к трактиру. Лошадей у коновязей много стоят привязаны… Подошел мужик к телеге одной… А в телеге, гляжу, баба сидит… Пожилая уж баба, не из молодых. Стали они разговаривать… Слышу я, говорит он: «Продал, говорит, Настасьюшка. Лишились своего сокровища. Вот эту бы, говорит, шкуру не жалко. Да что за нее дадут-то?..» «За много ль?» — баба спрашивает. «За четыре, говорит, красных да пятишник. Купляем таперича кое-что, да и ехать… Слезай, говорит, пойдем, чайку попьем, закусим малым делом… На деньги-то!..» Полез это в карман… пошарил, пошарил… нету!.. Полез в другой, пошарил, пошарил… нету! «Ишь ты, говорит, сунул кисет… забыл второпях-то куды… Должно в портках!»… А сам на бабу глядит, и вижу уж я: испугался. Полез в портки, — нету… полу ощупал, — нету… разулся, — нету… Сидит на земле… сапог в одной руке держит, рот разинул, глядит на бабу… А глаза страшные, расстрашные стали… Сидел, сидел, да как взвоет: «Украли, украли, украли!» Индо жуть у меня по телу прошла!.. Баба с телеги кубарем… Завыла путце его… Ну, народ тут. Обступили их, то, се… Кто жалеет, кто смеется… Ругают: «не зевал бы», «на то и щука в море, чтобы карась не дремал», «дураков бьют» Знаешь ведь, как народ-то: чужую-то беду, мол, руками разведу. Чужой-то беде человек рад. Иной будто и жалеет, а сам про себя рад… Очумел, вижу, мой мужик с горя, ревет белужиной. Чуть волос на голове не рвет. А баба, та так по земле и катается… Полиция подошла: «Что такое? Разойдись!» Ревет мужик… «Говори толком, чорт, что такое?» Сичас это его для вразумления селедкой хлоп по рылу… У нас просто насчет этого: съешь за милую душу… «Налакался, чорт, орешь!..» В часть его потащили, протокол… то, се… как дело было? Волынка известная!.. Ну, сделали, что надо, отпустили мужика. Иди, мол, со Христом, а мы уж найдем… Ну, отлично!.. Все это я, Павлыч, слышу и вижу… Деньги здесь, под фартуком… держусь за них. И не знаю, как тебе сказать, а только… вроде как бы в груди у меня трепыхает что… вроде, как бы отрыжка. А в горле щекотно… «Эге! — думаю, — вот оно дело-то!» Жалко мне, Павлыч, мужика этого с бабой до смерти стало!.. Кипит во мне сердце!.. Как бы, думаю, сделать, — назад отдать!