Семен Подъячев - Среди рабочих

— Поболе да потухлей, — сказал другой.

— Сойдет! — сказал опять первый с горечью. — Свиньям да рабочим все годится.

— А дома-то, небось, коклетки жрешь? — вскинув на него глазами, произнес нарядчик и, облизав языком грязные пальцы на левой руке, опять принялся «крошить».

— Да тебе-то что ни дай, все сожрешь, — ответил первый рабочий. — Известно, Рязань косопузая. Вы дома-то у себя свиную болтушку хлебаете.

— На меня ноне ни одна собака еще не лаяла, — сказал нарядчик, — ты, вот, первый затявкал…

— Сам ты собака! Виляешь хвостом перед самим…

— Отстань, жулье московское!

— Как тебя не лаять-то, чорт! Тебя бить надо… плачешь, да бьешь…

Нарядчик промолчал и, разделив приблизительно поровну на три кучки накрошенную солонину, разложил ее по чашкам.

Стряпка, дожидавшаяся, пока он кончит эту процедуру, взяла чашки и понесла их к печке, чтобы налить щей, запах которых, кислый и противный, наполнил уже все помещение кухни… Щи были очень плохие, черные, отдававшие горечью.

Ели молча, точно сердясь на что-то. Слышалось чавканье, стук ложек… Когда чашки со щами опорожнились больше чем наполовину, нарядчик постучал о край и сказал:

— Таскай совсем!

Начали «таскать» совсем… Солонина была с сильнейшим «душком», до того жесткая, что не было никакой возможности разжевать ее, и приходилось глотать кусками.

После щей подали гречневую кашу с растопленным и совершенно тухлым свиным салом… Каша была непроваренная и некрутая, белая цветом, похожая на «размазню». Ее ели молча и не все: уж очень отвратительно пахло салом!

Те, кто не ел, молча вылезли из-за стола и, не выходя из кухни, стали курить.

Я тоже «вылез» и, сев около койки ночного сторожа, стал приглядываться к народу и прислушиваться к разговорам.

Ко мне подошел парень, сидевший рядом со мной за столом, и, глядя на меня большими, прекрасными глазами, похожими на васильки, сказал, улыбаясь пухлыми розовыми, губами:

— А ты чей?.. Откеда? Дальний, а?..

Я поглядел в его доброе лицо и, тоже улыбнувшись, ответил:

— Нет, не дальний… Здешний…

— А я рязанский! — проговорил он и повторил радостно: — Да, рязанский… Данковского уезда.

— Голод у вас там был, — сказал я, чтобы сказать ему что-нибудь.

— Был! — опять радостно воскликнул парень и, помолчав, прибавил: — Жуть!.. Да ты-то почем знаешь?

— Знаю… слыхал…

— О-о-о!.. Грамотный, что ли?

— Грамотный…

— Я тоже грамотный! — с видимой гордостью и сделав серьезное лицо, сказал он.

— И чего ты, Тереха-Воха, врешь! — вступился в наш разговор пожилой, долгобородый мужик, сидевший на скамье у стола неподалеку от нас. — Какой ты грамотный? «Вотчю» по складам читаешь.

— Ладно! — весело воскликнул парень. — Толкуй, кто откуль… Как никак, а все поболе твоего знаю.

— Мы не хвалимся, — ответил мужик, — где нам! Нас не учили… Водку, небось, глотаешь здорово, а?… — спросил он вдруг у меня и, не дожидаясь моего ответа, продолжал:- Ах, ребята, ребята, не пейте вы, главная причина, водку… Яд это… кровь сатаны. На что и грамота, коли водку жрешь… А уж ежели пьешь, так пить-то надо умеючи… Вот я вам расскажу, какое через нее дело произошло…

Он встал с места, пересел к нам, утер губы рукавом рубашки, встряхнул длинными, нависающими на глаза волосами и начал:

— Жила, видите ли вы, други милы, баба одна; и был у ней муж, к примеру сказать, хучь вот такой, как ты… И пил он, прямо надо говорить, мертвой чашей… Ладно! А-атлично! Уж что только она с ним ни делала — пьет, и шабаш. Ладно. Вот и научи ее одна старушонка, бабу-то эту, как сделать, чтобы, значит, отвадить его от вина… Возьми ты, баит, желанная, с трех упокойников в то, значит, самое время, когда их обмывают, воды этой самой, подай ему испить… как рукой, байт, сымет!.. Ладно! Известно, баба так баба и есть — дура… достала этой самой воды… Пес ее знает, где она раздобылась!.. Исхитрилась, дала ему испить, пьяному… Ну, ладно!.. Испил он этой самой воды и потянуло его, значит, ко сну… спать захотел… Говорит жене: «Пойдем на вышку». Ладно! Пошли спать… Поутру встают домашние: нет молодых… не идут с вышки, а уж время. Завтрак на дворе… «Что такоича за оказия»… Влезли туды. Глядь, ан, там вот какой грех вышел!

Рассказчик помолчал, обвел глазами всех слушателей и продолжал:

— Съел он, значит, жену-то свою… обглодал как есть дочиста! Взяли его… связали… туды-сюды… пято-десято… А он и говорит: «Я, говорит, не ел… Нас, говорит, трое ело»… Д-да! вот оно какое дело-то… Баба мне это одна рассказывала.

— Заливает твоя баба, Устин, здорово! — сказал кто-то.

— Вот-те и заливает… Не заливает, а истинная правда. Не верите вы. Умные больно стали…

Он помолчал немного, набил табаком глиняную трубку, покурил и заговорил опять:

— В грамоте-то что проку? Учат, учат, а правды все нет. Греха не прохлебаешь! Возьмем, к примеру, сказать, волость, суд, тоись, наш… Каки порядки? Кто делом правит? Писарь… человек грамотный, ученый… Ладно… а-а-тлично! А что толку? Опять председателев взять… ворочают, как им вздумается… Кто виноват, по-ихнему выходит прав… сух из воды вылезет. Сделал угощенье, задобрил судей-то праведных… залил им глотку — неправда на правду и перекинулась… Так-то!

— Ты семейный? — спросил я.

— А то как же… хрестьянин я… Дома мало только живу… Всю жизнь по людям… Да ноне и по людям-то плохо стало… Умножилось народу, теснота! Хозяева нашим братом, прямо надо говорить, как мочалкой трут… В деревне жить — не у чего… Земли нет. Тяжелые времена подошли! И грамота твоя ничего не помогает… Какая грамота, коли жевать нечего… Не до нее! Сытому-то, родной, и молиться гоже… — Он замолчал и затем воскликнул: — Десятина на душу! Вертись, как хошь… Нанял бы, да негде. А тут подати: хучь роди, а давай… А где их взять? Житье, не образуешься…

Он махнул рукой и замолчал…

Я вышел из кухни и пошел к крыльцу дома в надежде увидеть управляющего. Но его не было: пока мы обедали, он уехал куда-то. От нечего делать я подошел к погребу, где под навесом на низенькой скамейке сидела какая-то пожилая баба с ребенком на руках… Ребенок пищал безостановочно, настойчиво, жалобно, точно котенок, выкинутый в канаву… Баба сидела, склонившись к нему лицом, и не делала никаких попыток унять его крик… Казалось, она спала, и в ее позе было что-то жалкое, пришибленное, робкое… Я спросил, почему она не хочет покормить ребенка грудью или дать соску, чтобы он затих.

— Да он, батюшка, не с голоду блажит, — заговорила она, точно проснувшись, и с каким-то испугом взглянула на меня, — такой уж он озглявый с роду… скулит тебе и скулит… Ни дня, ни ночи спокою нетути… Болезнь такая, — пояснила баба, — старость собачья, тает, ровно свечка… Ты глянь-ка-сь на него… Страсти господни!..