Семен Подъячев - Среди рабочих

Успокоит, бывало, меня этак вот… «Ну, — думаю, — ладно. Кто, в самом деле, к нам в этакую глушину пойдет… Свои не пойдут, а чужие ежели кто, — тем и вовсе дороги нет… Нешто заблудится какой… Хорошо, братец, ты мой… да!.. Эх-хе-хе!

В саму Казанску это дело случилось… Утро было, как сейчас гляжу, холодное: ветер это… дождь, снег… Встал я рано, напился чаю… пошел в обход и собаку, словно греху так быть, с собой взял… думаю: не столкнет ли где зайчишку… Иду это лесом… Тоска, понимаешь, напала на меня… „Чтой-то, — думаю. Не случилось ли, — думаю, — чего?.. Не воротиться ли?..“ Думаю так, а сам иду все… вдруг будто закричал кто… аль показалось мне, что закричал, только еще более на сердце у меня неспокойно стало…

Ну, хорошо… Иду и думаю: „Не пойду седни круг всего леса, обойду половину… Наплевать, — думаю, — чего уж очень-то радеть… да и праздник ноне!“ Ладно… Обошел, значит, что надо, вижу, по-моему, время уже много… За обед перевалило… „Пойду скорей домой“, — думаю… И пошел назад… Подхожу к сторожке, вижу издали: дверь настежь! Что такое?! Затряслись, парень, и руки и ноги… Иду… гляжу в окно… не видать ребятишек. Бывало, как иду, они в окне сидят… стучат в раму… смеются… „Царица небесная, — думаю, — матушка!..“ Взошел это на порог… заглянул в избу… опустились у меня руки… захолодало у меня сердце… страсть!.. Лежит, вижу, Терешенька, баба моя около печки вниз ничком… ткнулась в пол носом… а кровь-то кругом — лужа! Бросился было я к ней, да и вспомнил вдруг: „А детки-то?“ Испугался… свету не взвидел… закричал не своим голосом: „Ванька! Васька! где вы?“ Гляжу — нет… Заглянул в каморку за переборку… кровать там у нас стояла… а они, гляжу, оба на полу около кровати, один вниз ничком… другой сидит, головка запрокинулась… зубки ощерены… а крови-то!..

— Жуть! — воскликнул вдруг Тереха и торопливо, боясь, очевидно, что Юфим перестанет говорить, запросил: — Ну, ну, дядюшка Юфим, ну, ну!..

— Закричал я тутатка опять не своим голосом, — продолжал Юфим, — решился рассудку… хватаю их, целую… кличу… плачу… сам весь в крови стал… А кровь-то, как клей, так к рукам и липнет… Выскочил из каморки, к жене… гляжу: собака вошла, кровь лижет… Осатанел я вдруг… А, ты, такая сякая!.. Схватил ружье, за ней!.. Очумел, сам не свой… Она от меня… я бац в нее!.. Бросил ружье… побежал… бегу, кричу: караул! караул! Прибежал на барский двор… прямо к самому… в ноги ему… кричу это… плачу… в крови весь… перепугался он до смерти… Рассказал я ему кое-как… изъяснил… Ну, сейчас это народ сбили… Кто верхом, кто как… пошла канитель.

Он примолк.

— Ну, ну, дядя Юфим, ну, ну, — опять заторопил его Тереха, — пымали, что ль, кто убивал-то?..

— Нет, брат, не пымали… Как в тучку канули… В ведомостях в те поры об этом пропечатано было… Пытали искать… да нет: пропал злодей, ушел… Ушел от людского суда… От божьего не уйдет… Так-то вот, Тереха-Воха, поживи с мое!..

— Как же ты опосля этого, а? Жил-то?

— Как люди живут, так и я жил… У меня, брат, характер крепкий… вот что… А, одначе, отстань от меня, трепло!.. Спать надо…

— Жуть! — опять воскликнул Тереха. — И как это руки поднялись на младенцев… Ангельские душеньки… Жуть…

Юфим ничего не ответил.

— И как это ты!.. — опять помолчав, воскликнул Тереха. — Я бы, кажись, обмер… Дядя Юфим, спишь? — И видя, что Юфим не отвечает, громко зевнул.

Через минуту он крепко спал…

— Чисто ребенок малый! — проворчал потихоньку Юфим. — Господи, помилуй нас, грешных…

Я встал, подошел к открытым воротам и сел на пороге… Короткая майская ночь проходила… Было еще темно, но уже на востоке занималась узкая, точно из стали, полоска зари… В воздухе стояли какие-то странные, таинственные звуки… Звуки эти то рождались, то таяли, то вновь оживали… В прозрачной синеве далекого бездонного неба дрожали, погасая, редкие звезды… Где-то вдали, за рекой, кричала какая-то птица протяжно и жалобно.

Заря разгоралась… Делалось с каждой минутой светлее. Над рекой поднялся туман… С криком пролетели утки. Птички проснулись, зачирикали, запели… Где-то в деревне пастух хлопал кнутом, а где-то громко перекликались петухи.

Я пошел в сарай, лег и вскоре тоже уснул.

Проснулся я поздно. Яркие солнечные лучи врывались в открытые настежь ворота и тянулись, играя в пыли, разноцветными узкими полосками сквозь щели сарая. На балках глухо ворковали голуби, бегая друг за дружкой… На земле, под остатками почерневшего клевера, пищали мыши.

Мне не хотелось вставать!.. Так хорошо, тихо и мирно было в сарае… Я лежал, смотрел, слушал. В открытые ворота видны были березы… Молодые маленькие листочки тихо трепетали и шушукались, точно говоря про что-то хорошее. Сквозь сетку ветвей и листочков виднелось голубое необозримое небо, по которому изредка, как корабли, тихо и величаво проплывали облака…

Ко мне в сарай доносились с поля торопливые песни жаворонков, из рощи — крики грачей…

Рядом, за стенкой сарая, в кустах бузины тараторили, дрались, чирикали воробьи… В селе, за рекой, звонили к обедне… «Пора, однако, вставать!» — подумал я и только было хотел сделать это, как в сарай вбежал Тереха и еще от ворот закричал:

— Вставай скореича! Дело есть! Меня за тобой мужики послали… Иди на кухню.

— Что такое? — спросил я.

— Что? Четвертную с тебя… Порядок здесь такой. Я сам тоже ставил… ничего не попишешь… Вставай!

— Денег нет, — сказал я, идя за ним на кухню.

— Не горюй об деньгах… Хошь, я дам? У меня есть… А то нарядчик даст… Эва, не пропадут… Из жалованья вычтут…

На кухне собрались все рабочие. Некоторые из них сидели за столом, лениво и нехотя, точно по обязанности, допивая чай, иные курили; остальные просто сидели или лежали, дожидаясь обеда.

Кухарка в своем углу, против печки, в грязной лоханке мыла ложки и что-то пела тоненьким голоском…

— Садись — гость будешь… Вина купишь — хозяин будешь, — сказал мне суровый с виду кузнец и отодвинулся немного на скамье, давая мне место. — Вот что, друг ситный, — продолжал он, — гудуху становь!.. Ребята! — обратился он к рабочим. — Как нам?.. Здесь пить, аль на село пойдем? Таматка ноне престол… праздник…

— Как хотите, — ответил Юфим, — по мне, хошь в село… Чайку таматка кстати полакали бы в трактире.

— Тащиться за семь верст киселя хлебать, — проворчал нарядчик, — кто пойдет-то? Много ль пьющих-то?..

— Кто пойдет, не твое дело… Ты, известно, не пойдешь…

— Да уж известно; не товарищ я вам, пьяницам.

— Молчи, сволочь!..

— Собака, гад! — произнес злобно нарядчик и, встав, вышел за дверь.

— Не любишь, кобель! — кривя усмешкой тонкие, сухие губы, сказал, сидя на своей койке, чахоточный сторож, муж кухарки. — Не нравится… собака… чорт!.. Известно, в село пойдем, — продолжал он, — ужли здеся: нонче праздник.