Федор Крюков - Товарищи

Товарищ прокурора несколько понизил голос: — Не знаешь ли, где теперь Таиса?

— Это дьячка Аверкия дочка?

— Да.

— Давно не видал. Слышно было, что вроде как бы акушеркой или экономкой при земской больнице… Где-то на шахтах будто. Аверкий-то ведь помер. Слыхали?

— Нет, не слыхал. Ну, царство небесное ему. Большую вражду ко мне имел покойник. Все хотел мои письма представить к начальству моему, чтобы я женился на Таисе. А она, дура, взяла да и отдала мне их… Возвратила!.. Хотела благородством меня поразить… Но я после этого выгнал ее… Подлец я был, Сема!..

Товарищ прокурора поник на минутку отяжелевшей головой, потом высморкался в перчатку и повторил:

— Мерзавец был, как и многие смертные… Парийский, выпуская дым через нос, опять коротко хмыкнул, как бы соглашаясь и с этой мыслью охмелевшего товарища.

— Но дело не в том… Позднее раскаяние малоценно, особенно в пьяном виде. Вот в чем дело: у Таисы дочь была, ты знаешь?

— А как же. Учительницей теперь в Подлипках и бабушку к себе взяла. Второй год… как же! Барышня трудящая, хорошая…

— Ведь, это — моя дочь! — с гордостью сказал Василий Пульхритудов: я ей посылал по пяти рублей в месяц, пока не женился. А женился — перестал… Ибо жена у меня урожденная Батура-Воробьева, дама с утонченными вкусами, и моего жалованья, брат, не хватает на достойное их удовлетворение. Посему пяти рублей взять неоткуда…

Он засмеялся и покачал головой. Засмеялся и Семен Парийский, но тотчас же залился звонким кашлем.

— Но дело опять-таки не в том, — нагибаясь к уху сотрясавшегося от кашля Семена Парийского, продолжал товарищ прокурора: — ты расшевелил во мне не эти воспоминания… О своей гнусности я заговорил нечаянно… Прокурорская привычка сказывается… Но ты напомнил мне о милой, невозвратной лихорадке любви… о сладких томлениях сердца, о жарком трепете молодого тела… И вот передо мной — зажигающий блеск молодых глаз… и в сердце вновь сладостное волнение, сладкая боль…

— Вот здоровье-то какое, видите! — сказал на это Семен Парийский, с трудом одолевая кашель: — бьет-бьет вот этак… Голова постоянно больна: то сверчки в ней поют, то всякий звон…

— И все это ушло, — продолжал ожесточенным голосом Василий Пульхритудов, не слушая жалобы товарища: — все ушло и не вернется. Ничто не вернется. Ни темные ночи весны со звоном комаров…

— Да, весна ноне холодная, засушливая, — сожалеющим тоном сказал с козел Терентий.

— …Ни загадочное небо, засеянное звездами, ни те темные закоулочки в калиннике, где, бывало, прячемся…

— Калинник перевелся, вашескобродие… Теперь, ежели что, так под обчественный магазин…

— Поди ты к черту со своим магазином! Ты должен понять, что прелесть доверчивых девических речей и наивных слез, сладость риска, счастье запретных встреч чувствуется только в соответствующей обстановке! Должен быть непременно этакий шелковый ковер весенней травы, влажный запах ночи, вдали — несмолкающая трель лягушки… Мягкая, страстная, кошмарная трель… И на фоне ее — тут, рядом, отрывающиеся соловьиные коленца… Вот!.. «Под обчественный магазин!..» А почему бы не в свиной хлев, в таком случае?.. Эх, ты… ска-зал!..

— Да ведь мы, вашескобродие, кабы грамотные народы… — сказал в свое оправдание Терентий.

— Да… А мне жаль Таису, Сема, — грустным тоном заговорил снова Пульхритудов: — диковинный человек она была. Наскребет, бывало, где-нибудь грошиков, приедет в Москву ко мне, — я студентом был, — последнее отдаст. И знала ведь, что я на ней не женюсь, хотя я и уверял ее в этом. Знала… Но таковы свойства собачьей преданности. Бил я ее, скандалил, прогонял с синяками, обращался с ней хуже пьяного кота и босяка, а она все терпела… У меня же было еще и тогда твердо-холуйское намерение: жениться на богатой или со связями. И вот, брат, я женат теперь на урожденной Батура-Воробьевой…

Он поглядел пристальным, пьяно-влажным взглядом в глаза осовевшему Парийскому. Как будто ждал или сурового приговора, или ободряющего слова. Но Парийский лишь утвердительно кивнул головой: примем, мол, к сведению. Потом сказал:

— А ведь вы главную-то мою катастрофу не слыхали, Василий Евстафьич.

Товарищ прокурора отвернулся и, после долгой паузы, разочарованным, безучастным тоном проговорил:

— Ну, ну… виноват… я слушаю.

— Значит, стали проявляться у нас в доме разного сорта люди, — спокойным, почти эпическим тоном постороннего человека заговорил Парийский: — купчики там разные, конторщики, с монополии служащие. Сперва как бы к Тишке, — он на монополии получил, так себе, пустяковое… Приходят, приносят угощение разное, водки, вина, и, конечно, начинается разливанное море. Тесть мой тут же мокнет, — ему это на руку. Катерина за самоваром. А я на должности… За это время выровнялась она, в теле пополнела, белая, пышная, грудь высокая… просто: чего хочешь, того просишь… А глаза — на смерть пронзит человека!.. И очень хорошо понимала об себе, какая в ней сила против нашего брата, мужчины. За ней просто ватаги ходили… А деньгами как сыпали!..

— А бабешка ничего, значит, была? Не вредная? — сонным голосом спросил Пульхритудов.

— Просто, как дынка!

— Ммм… да, с такими беспокойно… У меня, брат, урожденная моя Батура-Воробьева тоже склонна окружать себя кобельками. Драгунская молодежь больше. Бывают также товарищи прокурора… из лицеистов… идеальнейшиe проборы, лакированные ботинки и подозрительные прыщи… Юные господа, делающие карьеру с головокружительною быстротой… Впрочем, продолжай!

— Хорошо-с. Вздумал я было свои права предъявить, как супруг, забушевал, полез на нее с кулаками. — «Ну, вдарь, вдарь», — говорит. — А то не вдарю? — «Лишь тронь» — говорит, — «так вот по самую рукоятку и запущу!» Ножик у ней в руках. — Режь, — говорю, — стерва! я этого и ищу! К-как мазну ее, она — брык! Я и пошел ее месить. Так что же вы думаете? Вывернулась! Как черканет меня ножом вот в это место в спину! Угоди пониже, ну… был бы я теперь в лоне Авраама, Исаака и Иакова. Кровь из меня, как из резанного барана, засвистела… Гляжу: затряслась она вся, кинулась ко мне. — «Прости. Христа ради! Я нечаянно»… Ну, характер во мне отходчивый… — Бог с тобой, — говорю, — но вперед так не делай.

— Любил я ее, стерву! Сколько я этой муки душевной чрез нее перенес, конца-краю нет! Сидишь; бывало, на службе, как на иголках, не чаешь как бы скорей домой попасть. Беспокойство, мнение разное в голову лезет, сердцем мучусь, сохну… А тут люди смеются, стыда не оберешься, и так кипит аж все во мне! Самое прямое дело — бросить бы, уйти, — ведь не венчаны, — ну, сил не хватает, присох, не в себе стал, рассудку лишился. Просто чувствую, что погибаю, и тут вся моя точка…

— У следователя в титуле писца бросил заниматься. Не мог. Просто, не мог от дома отойти, измучило меня мнение. Предложил мне тесть сесть в лавку, дал товару — так рублей на пятьдесят, я думаю, не больше… И стал я купцом. Сам тесть батюшка торговал в разъезде, а я в лавочке. Торговали мы с ним так месяца четыре и маленечко прожились. А как маленечко? Ничего не осталось, кругом стали чисты…